Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На днях я встретила в Кремле Лугинина, он шел показывать своей жене-француженке Грановитую палату. Меня удивило, что он женат и на француженке.
А теперь готовлюсь к экзамену русского языка и словесности с целью преподавания в одном училище (право учить мне выхлопочут), зубрю славянскую грамматику и читаю историю литературы. Да еще занимаюсь немецким языком, потому что предлагают переводы с немецкого.
Летом я переводила, или переделывала, одну французскую книгу, которую нужно было значительно сократить[230]. Работа эта вышла довольно удачно, мне за нее хорошо заплатили и обещали еще давать работу в этом роде. По причине этих занятий я живу в Москве, где мне, конечно, приятнее; но если б не было работы, я не могла бы здесь оставаться, потому что родные мне дают очень незначительную сумму денег, оттого что средства их ограничились.
Отец с матерью живут теперь в Нижнем, там же и брат с женой. Если мне не будет здесь работы или выйдет какая-нибудь неприятность, тогда и я поеду в Нижний. Сестра и зять прожили лето в Нижнем, проездом были у меня и очень просили переселиться к ним, уверяя, что мне будет хорошо. Но я отказалась, обещая обратиться к ним в случае какой невзгоды. Разумеется, это говорилось мной ради приличия. Надеюсь никогда к ним не обратиться. У нас с ней нет даже переписки, так что простые приличия не соблюдаются.
До следующего письма, Графиня.
Целую Ваши руки
Вся Ваша Полинька
Мой адрес: На Пречистенке, в Обуховском переулке, дом Маневской-Маневич.
Р. S. Если Вы нездоровы, не беспокойтесь мне писать. Я не разуверюсь в Вашем добром расположении ко мне, а о Вас всегда могу узнать от Вар. Влад. Но мне Ваше расположение очень дорого, особенно теперь, после стольких потерь и разочарований. Это одно из редких благ, которые мне остались. У меня никого теперь нет близкого по сердцу, кроме отца и матери, с братом мы хороши, но у него свое семейство, жена его месяца через три родить будет.
Варвара Владимировна, кажется, в очень хорошем расположении духа.
Барыни и барышни московские заняты будущим женским университетом[231] и приготовительными к нему курсами; разговоров по этому поводу очень много, но я не участвую в этих разговорах, предпочитаю скромно прочитывать дома хорошие книги.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Аполлинария Прокофьевна на долгие годы, если не на всю жизнь, остается в положении все еще как бы начинающей и сомневающейся в своем даровании писательницы, нередко, как увидим дальше, мерами не совсем обычными расширяющей пределы своего жизненного опыта, и порою кажется – не с целью ли воплощения его в своих художественных произведениях?
Нашу героиню занимают в известной степени вопросы общественно-политического характера. Сюда, пожалуй, нужно отнести и тот факт, что в 1870 г. в ее переводе вышла книга «Жизнь Франклина» М. Минье.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 171.
Смерть Франклина была горестным событием для двух частей света. В Филадельфии весь народ собрался на его похороны, происходившие при печальном звоне колоколов, драпированных в черное, и при всевозможных знаках всеобщего почета. Выразив признательность и сожаление тринадцати колоний об этом гениальном благодетеле, этом мужественном освободителе, конгресс подписал всеобщий двухмесячный траур для всей Америки. Когда известие о смерти Франклина достигло Франции, ее законодательное собрание было занято своими работами. Красноречивый истолкователь всеобщей скорби, Мирабо, взошел 11 июля на трибуну и воскликнул: «Франклин умер. Возвратился в лоно Божества гений, освободивший Америку и изливший на Европу поток просвещения. Мудрец, одинаково принадлежавший двум странам света, человек, которого оспаривали друг у друга история наук и история государств, без сомнения, принадлежал к разряду самых высоких существ человеческого рода.
Политические кабинеты обыкновенно отмечают смерть людей великих только в их надгробных похвалах; придворный этикет часто предписывает лицемерный траур. Нации должны носить его только по своим благодетелям; представители наций обязаны рекомендовать уважению народа только героев человечества.
Конгресс назначил четырнадцати штатам конфедерации двухмесячный траур по Франклине, и Америка платит в эту минуту дань уважения одному из отцов своей конституции. Не будет ли достойно нас, господа, присоединиться к этому акту, принять участие в изъявлении уважения, перед лицом света и ввиду признания прав человека, философу, который наиболее способствовал распространению торжества этих прав на всей земле? В древности воздвигли бы алтари этому могущественному и обширному гению, который, на пользу смертных, охватывая мысленно небо и землю, сумел усмирить и молнию, и притеснителей.
Просвещенная и свободная Франция должна по крайней мере дать доказательства воспоминания и сожаления об одном из величайших людей, какой когда-либо служил философии и свободе. Я предлагаю предписать национальному собранию трехдневный траур по Вениамине Франклине».
Это предложение, поддержанное Лафайетом и герцогом Рошфуко, было принято собранием, и Франция разделила с Америкой траур по Франклине, как разделяла ее удивление к этому великому человеку. Таковы были почести, воздаваемые необыкновенному человеку, который так прекрасно выполнил жизнь и так хорошо понимал смерть. На вторую он смотрел как на средство улучшения первой, и с двадцатитрехлетнего возраста составил для себя остроумную эпитафию, в которой выражена его надежда на Бога и уверенность в лучшее будущее.
Здесь лежит
Пища червей, тело типографщика
ВЕНИАМИНА ФРАНКЛИНА.
Подобно старой книге, листы которой изорваны, переплет изношен, но произведение не утрачено, оно явится, как нужно думать, в новом издании, пересмотренном и исправленном
АВТОРОМ.
Бедный работник, сочинивший эту эпитафию, вошел беглецом в Филадельфию, бродил по городу без работы и впоследствии сделался в этой колонии законодателем и главой государства. Нуждающийся, он трудом достиг богатства; невежда – учением возвысился до науки; неизвестный – своими открытиями и заслугами, величием своих идей и обширностью благодеяний добился удивления Европы и признательности Америки.
Франклин в одно и то же время владел гением и добродетелью, счастием и славою. Жизнь его есть самое прекрасное оправдание законов Провидения. Он был не только великим, но и добрым человеком; не только справедливым, но и любящим. Всегда полезный другим, неизменно спокойный, шутливый, милый, он привлекал очаровательностью своего характера и пленял живостью своего ума. Никто лучше его не умел рассказывать. Не выходя
