Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конец.
Жизнь Франклина. Сочинение М. Минье / Пер. с последнего французского издания А. П. Сусловой. М., 1870. С. 164–167. Заключительные страницы книги.
И снова обрываются наши сведения о Сусловой до 1872 года, когда она на время появляется среди первых слушательниц только что открывшихся в Москве курсов Герье[232]. Нам рассказывала о ней тоже одна из первых слушательниц на этих курсах – Е. Н. Щепкина, магистр истории и профессор б. Бестужевских курсов. Щепкина помнит ее сидящей обыкновенно за тем столом, который облюбовали себе наиболее серьезные студентки, пришедшие на курсы не из-за моды, а с целью действительно работать и учиться. То было новое поколение, с иными уже общественными настроениями, вздымалась выше революционная волна, носилась в воздухе идея о хождении в народ. Суслова была среди них чужой, человеком 60-х годов; она ни с кем близко не сходилась; замкнутая в себе, она, однако, импонировала им своей «серьезной сосредоточенностью», особой печатью строгости; она казалась им несколько таинственной.
По словам Е. Н. Щепкиной, Суслова недолго пробыла на курсах, она снова уехала к брату, может быть, в ту же Тамбовскую губернию.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 252–253.
Глава девятая. Художественные итоги шестидесятых годов
Есть обидная закономерность в несовпадении жизненных циклов героев художественного произведения и их прототипов. В то время как герой страдает, мучается и погибает, прототип может вести вполне сносное существование, пользуясь многочисленными благами жизни. Бывает и наоборот. В случае с Аполлинарией Сусловой дело обстояло самым невыгодным для нее образом.
В то самое время, когда она после Парижа и Монпелье прозябала в деревенской глуши, лишенная привычного окружения и внимания, Достоевский начал и за месяц (октябрь 1866 года) закончил роман «Игрок», в котором русская гувернантка Полина сводила с ума домашнего учителя Алексея Ивановича и англичанина мистера Астлея; в романе бушевали страсти, в игорных домах Гомбурга и Рулетенбурга выигрывались и проигрывались целые состояния, и жизнь, как любила говорить Аполлинария, была «грандиозна».
В те самые лето и осень 1867 года, когда она, провалив в Москве экзамен, снова вернулась в Иваново, где ее ждали одни книги («в Иванове мне ужасная скука, я буквально никого не вижу»), Достоевский начал сочинять роман «Идиот», наполнив его бешеной и страстной любовью-ненавистью, которую вызывала к себе инфернальница Настасья Филипповна…
Той самой зимой 1869/70 года, когда Аполлинария, в один день утратив все, чего сумела достичь трудом нескольких лет, бросалась из города в город и нигде не находила себе места, Достоевский начал работу над «Бесами»; в черновиках к роману он дважды процитировал роковое письмо Аполлинарии со словами: «Ты едешь немножко поздно…», «отдав» эти слова гордой барышне и красавице Лизе Тушиной.
Подтвердить документально, что Суслова догадывалась, будто именно ей обязаны своим существованием мучительницы и инфернальницы Достоевского, к сожалению, нечем. Более того, есть основания предполагать, что она об этом и не подозревала: она просто видела себя по-другому.
В 1928 году А. С. Долинин издал вместе с «Дневником» А. П. Сусловой повесть «Чужие и свои», которая вместе с другими ее рукописями поступила в архивы в 1918 году.
Рукопись не датирована, но, по-видимому, А. П. Суслова начала работу над ней сразу после итальянского путешествия, записывая текст в тоненькую тетрадку с черным коленкоровым переплетом, точно такую же, как и ее первая тетрадка с началом «Дневника».
В повести «Чужие и свои» А. П. Суслова дает собственную художественную версию ее романа с Ф. М. Достоевским.
Ни А. С. Долинин, ни другие исследователи, интересовавшиеся темой «Достоевский и Суслова», не обращали внимания на эпиграфы к повести. Между тем их три.
Первый – поговорка «Что с возу упало, то пропало» – первоначально использовался автором повести как заголовок. Третий – цитата из неназванного частного письма: «Чувство овладевает всем человеком, оно ревниво делится частью даже жизни» – дважды повторялся на страницах черновика.
Самым многозначительным, однако, был второй эпиграф. Дважды – первый раз карандашом, второй раз чернилами – Аполлинария записывает на внутренней стороне обложки три строки по-итальянски (она начинала учить итальянский язык перед поездкой в Италию и здесь цитировала текст, скорее всего, по памяти):
Io non so ben ridir com’io v’entrai,
tant’era pieno di sonno a quell punto
che la verace via abbandonai.
Не помню сам, как я вошел туда,
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
(Перевод М. Лозинского)
Это был Данте, «Божественная комедия», песнь первая, терцина четвертая из «Ада». Надо думать, эти строки были выбраны для эпиграфа не случайно. О своих ошибках и заблуждениях Аполлинария не раз упоминала и в «Дневнике», и в письмах. Но здесь, в повести, на полях тетрадки, она дважды по ходу повествования воспроизводит строки, которые, как ей казалось, давали правильное освещение поступкам героев и прототипов.
Вовсе не роковой женщиной, соблазнительницей и мучительницей, изобразила себя Аполлинария в автобиографической повести. Не мучительницей, а страдалицей, на чьем лице запечатлелась «глубокая печать того рокового фанатизма, которым отличаются лица мадонн и христианских мучениц», казалась она себе.
В повести с эпиграфом из Данте героиня, «списанная» Аполлинарией с себя, – не погубительница; она – жертва.
Нужно думать, что Аполлинария Суслова была предметом самой сильной страсти Достоевского. Женщина крайностей, вечно склонная к предельным ощущениям, ко всем психологическим и жизненным полярностям, она проявляла к жизни ту «требовательность», которая свидетельствует о страстной, увлекающейся, жадной к эмоциям натуре. Ее склонность делить людей лишь
