Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

— Мам, может, если и в России начнется реституция, мы тоже заберем Матильдин домик назад? Будем в Минусинск летом ездить. Ну, когда тепло, разумеется! — шутила Елена, сидя, вечером, напротив Анастасии Савельевны в местной забегаловке с гордым названием Restorâns.

— Ты что, с ума сошла? Там же школа теперь. Минусинская школа! Это ж только прежде там фабрика какая-то кондитерская государственная, вместо экспроприированной у Матильды кондитерской, была. Я ж тебе сто раз рассказывала! А теперь уж… Что уж… Ты что?! Не у детей же дом отнимать! — взаправду испугалась Анастасия Савельевна. — Какой тебе Минусинск — ты вон и здесь задрыгла. Не ешь потому что ничего.

Анастасия Савельевна озиралась с некоторой оторопью — сзади от нее, у барной стойки, на высоких стульях сидели две школьницы с короткими пергидролевыми прическами, как будто сдутыми балтийским ветром на один бок. По какой-то особой, провинциальной моде, такой жанр, как юбки или джинсы, исключен на них был вовсе: только колготки — и едва-едва растянутые на задах свитера, по сравнению с длиной которых замшевая мини Ольги Лаугард смотрелась бы просто как монашеская ряса. Раскрашены обе соседки были с уездной щедростью: и над глазами, и под, и вокруг. Так что казалось, что у каждой девы под каждым глазом по крупному фиолетовому фингалу. Заиграла светомузыка.

— Ленк, заграница! — с неодобрением констатировала Анастасия Савельевна, жмурясь и отворачиваясь от ляпающей в глаза зелено-бордовой иллюминации. — Пойдем отсядем, что ль — чтоб динамик так в ухо не бил?

— А я вот знаешь, что подумала, мам… — Елена взрезала ножом фольгу на печеной картошке, притащенной официанткой наконец-то (за столик уже чуть подальше от гомона), и битком засыпала туда тертый сыр. — Ведь этот раздолбаище, Севастьян-то, без боя, спьяну, подаривший дом большевикам, может быть, и вправду ведь, по какому-то наитию, невольно, Матильду спас. Иначе ведь — нашу Матильду наверняка убили бы, вместе с Глафирой, когда они вернулись в город. Да, собственно — представь себе на секундочку: что было бы, если б Матильда вообще никуда не уехала из города? Разумеется, когда эти бандиты ворвались в дом, она бы, с ее характером, схватила бы ружье и стала бы защищать дом — и ее убили бы сразу!

Анастасия Савельевна задумчиво шинковала свою картошину. Потом, отложив вилку, в десятитысячный раз просмаковала апокриф:

— Эх, картина маслом. Дом с колоннами. С видом на Енисей. И белоручка пани Матильда, вкалывает до седьмого пота. И Глафирушка моя, девчонка еще, с косичками, идет к излучине Енисея водички черпать тесто разводить. Шанежки. Тянучки. Коврижки… Фортепьянные вечера со священником Петром Чистяковым…

— Я бы так не могла. Честно, мам. Стряпать, дом содержать… За сахаром в Маньчжурию ездить. Фу. Покупать что-то, продавать. Нет уж — я бы так не могла. Кошмар! — Елена аккуратно выуживала вилкой из картофелины и со скоростью, превышающей скорость светомузыки, отправляла в рот расплавленный сыр — которого все никак невозможно было наесться. Так, что в результате пришлось уговорить официантку принести им полукилограммовый шматок этого сыра, и сначала резать здоровенными кусманами — по инерции пряча их в картошку, как в ширму, для пожирания сыра. А потом уже и просто, потеряв стыд и срам, прямо с ножа поглощать кусками. — А Матильда-то наша святая была. Я имею в виду, когда она уже одна одинехонька, с иконкой под Москвой жила — всехошние грехи отмаливала.

— Щас тебе. Святая… — сказала Анастасия Савельевна, сердито косясь на двусмысленно подмигивавшего ей белобрысого бармена, игравшего шейкером. — Матильда, я помню, как только что не по ней — ка-а-ак сказанёт! Я́зьви-жь тя в корень! — ругалась так! И глаз такой строгий был! До девяноста лет ее все побаивались! Язьви-жь тя в корень! — повторила Анастасия Савельевна, глядя в упор на распоясавшегося жиголистого бармена. — Пойдем-ка отсель, Ленка.

Анастасия Савельевна была отконвоирована в бунгало — потому как заявила, что из-за этих странных ночных звуков, оказывается, «до рассвета совсем глаз не сомкнула». И ей срочно нужно теперь отдохнуть. А храпел-де тоже призрак, наверное, какой-то.

Когда плакатов про солнечную радиацию, к счастью, уже было в темноте не разглядеть, Елена гуляла ночью по воде — мелкой, в которой утонуть у нее не было шансов, даже если б вера была слабее. Играя с морем, перепрыгивала через изгибы водных дюн, подхлестываемые ей под ноги — и заходила все дальше, пока не чуяла вдруг, что море заманило ее по этим горизонтальным ступенькам уже чересчур далеко — а воды́ все было по щиколотку. Хо́лода, как ни удивительно, не чувствовалось. Брела в каком-то матовом мареве — надышанном морем за день.

Оглядывалась — а ушла-то уже и вправду чуть не за километр; и уже с трудом — после этих игр с морем в скакалки — как миф, вспоминала всё, что осталось на берегу. И возвращаться на берег всегда было труднее и холоднее.

Голоса из Москвы в Булдури продавали на развес, по минутам, по пятнадцать копеек за штуку, в раздолбанном автомате, на главной площади поселка.

Прорываться к таксофону пришлось сквозь кордоны активничавших местных подонков. В смысле — праздных пубертатных парубков. Которые гуляли цепочкой, не давали проходу, и находили почему-то особый шик в том, чтобы говорить по-латышски, а материться по-русски.

А дородная барменша в мелкий баран в кафе напротив — улыбчиво, но наотрез — отказывалась разменять рубль.

И Елена давилась у темного прилавка кошмарным, крепко настоянным, позапрошлогодним, советским, мандариновым соком, с канареечным илом на дне: «Настиг, настиг меня и здесь этот мандариновый сок! Ржавая отрыжка империи».

Но выкрутиться барменша уже никак не могла — выложила на прилавок сдачу: очередь из пятнашек, которой теперь можно было зарядить междугородний телефонный автомат.

И тут, уже хлебнув изжогоносную отраву, с солнцеворотом в солнечном сплетении Елена вдруг поняла, что давится-то абсолютно зря: Крутакова ведь дома-то нет. А она — вот идиотка — не взяла с собой из Москвы бумажку, с телефоном в Юлину квартиру, на Цветной. А наизусть номер не помнит.

А дозваниваться завтра — потому что сегодня уж точно поздно — его старикам-родителям, выспрашивать Юлин телефон… А как я представлюсь? Да и сообщил ли Крутаков им, вообще, где он — и можно ли их прямо спросить об этом по телефону? Да и вообще, это как-то слегка навязчиво…

И не без муки выговорила себе:

— Ну, наверное, это даже и правильно. Пока Крутаков не допишет — даже и не дышать в его сторону.

До поездки в Польшу оставалось всего-то ничего. Москва — после вынужденной телефонной аскезы латышского захолустья — томила неимоверно. Слишком доступные телефонные аппараты, как нарочно развешанные на каждом углу, с каждым мгновением все больше превращались в магнит какой-то уже просто ядерной силы. Слишком знакомые улицы и места, пыльные бульвары, по которым она, после каких-то глупых никчемных выставок, шлялась — все, как пазы в подпиленной рулетке — неизменно подпихивали или сталкивали ее к Цветному. И теперь, болтаясь в переулках вокруг Брюсова, и в Москве-Нагорной вокруг Исторички, и на Чистых — возле костела, только и растрачивала все силы, изобретая, чем бы занять себя в этом давящем каком-то, спертом воздухе — чтобы не приходилось, как мюнхгаузену, саму же себя поминутно силой выдергивать из манкой трясины телефонных будок.

С вымученным интересом, на Пушкинской, в пещере кооперативного магазина «Берегите голову» (окрещен так магазин молвой был по мотивам одноименного объявления на выходе — так как на выходе о низкую притолоку башкой, как колоколом, бился ровно каждый) под хоругвями кооперативных тряпок были куплены легчайшие италийские сандалии — с пестрыми перехлестами широких, крестообразно друг на друга находивших, щиколоточных резинок. Мать потом смеялась над ней: «Двести пятьдесят рублей! Стоили больше, чем с тебя взяли за билеты в Польшу! Вот теперь я знаю, что значит это смешное слово «инфляция»!»

Сразу после совершеннолетия, еще в мае, мать выдала ей в личное пользование сберегательную книжку с тысячей: после той, детской аварии, когда ее сбила машина, целых восемь лет, что ли, Анастасия Савельевна клала туда каждый месяц какие-то страховые деньги.

И теперь даже Анастасия Савельевна, никогда не страдавшая экономностью, изумлялась, с какой быстротой и легкостью Елена эту неожиданную начку, этот призрачный капитал деревянных тугриков (который, впрочем, и без того, стремительнейше, не по часам, а по минутам, исчезал из-за инфляции — линял до номинала мельче ракушек Святого Иакова — так что, в общем-то Елена с инфляцией беззаботно гналась наперегонки — и Елена явно побеждала, успевая тратить бумажки, раньше, чем они и вовсе превратятся в нумизматический архаизм) спускает на ветер — то есть, в основном, на такси — лишь бы не входить в метро, лишь бы — наконец-то! — избавиться от муки мучной: необходимости отлеплять от себя в вагоне метро пачками склизкие взгляды. Которые сейчас как-то особенно раздражали.