Салка Валка - Халлдор Лакснесс

— Салка, можешь ли ты понять, как беспомощен я перед любовью? Я просил тебя относиться ко мне, как мать к своему неразумному ребенку. Салка, ты ведь дочь покойной Сигурлины из Марарбуда, разве ты не понимаешь, что люди так же беспомощны перед любовью, как и перед смертью. Я всего-навсего жалкий грешник.

— Неужели? А я-то думала, что ты совсем из другого мира. Насколько я помню, ты утверждал это в прошлом году. Не высоко же ты поднялся над землей!

Она встала и хотела высвободиться из его объятий, но он крепко держал ее за платье.

— Попытайся понять меня, — умолял он.

— Нет, Арнальдур, это ни к чему. Я глупа и, кроме того, я, наверное, плохой человек. Вероятно, нужно обладать большой культурой и добродетелью, чтобы понимать идеалы, а я всего-навсего простая рыбачка. У тебя, верно, есть много друзей, которые понимают тебя куда лучше, чем я.

— Послушай меня, Салка, послушай, прошу тебя. Когда весной в Дюрадале я впервые поцеловал тебя, я полностью не осознал, что случилось. Не скрою, у меня было много девушек. Но они не оставляли глубокого следа в моей душе. Представь себе, я подчас серьезно думал, что имею право на личную жизнь не больше, чем птицы, летающие стаями, или рыбы, которые косяками ходят в море. Я полагал, что все мое существование — сознательное служение широким массам, и, когда я бывал с какой-либо девушкой, меня никогда не покидало чувство, что это случайно, временно, я прихожу и ухожу. Я был совершенно убежден в том, что не могу крепко привязаться к человеку. Требование личной жизни мне казалось буржуазным предрассудком. Когда мы были детьми, Салка, мы ссорились, иногда дрались и я часто хотел причинить тебе боль или принизить, потому что ты была такая независимая, смелая. Но даже в тех случаях, когда мне удавалось доколотить тебя, я все равно чувствовал себя побежденным. Ты помнишь последний вечер в нашем детстве, когда я пришел к тебе просить прощения? Я дал тебе медальон с моей фотографией, его берегла моя мать, он остался после ее смерти. Салка, могу я тебя попросить, сделай мне одолжение? Сохрани эту фотографию на всю жизнь.

Она ничего не ответила, только посмотрела на него рассеянно, словно во сне; она хотела, чтобы он говорил, говорил…

— Когда я вернулся сюда прошлым летом, я вновь почувствовал желание подчинить тебя. Вспомни, как я подступался к тебе со всех сторон, вооруженный до зубов, меняя одну тактику на другую. Я видел, что ты самая сильная, мне казалось, что ты можешь управлять всей страной. Я расставлял для тебя всевозможные ловушки или же делал так, чтобы ты расставляла их для меня. Ты, наверно, помнишь, что всю прошлую зиму я старался избегать тебя? Потом однажды утром ты пришла ко мне, ты захотела вступить в профсоюз. Я выпустил твою руку, вместо того чтобы удержать ее в своей слабой руке, и она беспомощно упала. Никогда в жизни не забуду я то утро, когда ты сидела на краю моей постели и задумчиво глядела через окно на серую занимающуюся зарю… И спрашивала меня, не холодно ли мне. С этого для я умышленно уходил с твоего пути, как только ты появлялась. Но я был уверен, что рано или поздно мы будем вместе, что нам невозможно жить друг без друга. Однажды я случайно встретил тебя около дома. Что ты делала там? Нет, нет, не отвечай, это ничего не меняет. С этого момента я только и ждал, чтобы ты отбросила свою гордость и целиком доверилась мне. Я знал, что мои доводы против мира Богесена мало-помалу опрокинут твои представления, твой моральный кодекс и ты потеряешь веру в непреложность существования частной инициативы, откажешься от нее и обретешь новую веру. И наконец наступила наша чудесная ночь в Дюрадале. Самая восхитительная ночь в моей жизни, когда я покорил тебя с первого же поцелуя… И тотчас обнаружил, что это ты покорила меня, ты поколебала мою веру в то, что я живу и дышу как часть большого целого, что я не имею права на личную жизнь. Я вдруг неожиданно почувствовал, что я всего-навсего человек, жаждущий для себя личной жизни. Да, Салка, если хочешь — и смерти для себя лично, ради самого себя. Любовь, которая, как мне прежде казалось, относится исключительно к области физиология, ты перенесла в область возвышенную, духовную и одновременно надела оковы на нее. Это ты покорила меня, подчинила себе все, что принадлежало мне прежде, все взяла в свои руки.

— Подумать только, — вздохнула Салка. — Может же человек так хорошо говорить, как по книге! Я не знаю, все ли я поняла из того, что ты сказал. Пока это для меня китайская грамота, но, быть может, позже я пойму. Одно я знаю твердо: хотя ты говоришь, что я покорила тебя и подчинила своей власти, в субботу вечером ты был с другой, с той самой, у которой доктор изгонял твоего ребенка. Я не удивлюсь, если узнаю, что той ночью, когда мы вернулись из Дюрадаля, ты полез к ней под одеяло греться. Вот как я покорила тебя и подчинила своей воле!

Он отпустил ее, поднялся и отошел на несколько шагов.

— Это твоя вина, — сказал он решительно. — Ты всегда отказывала мне в естественном и неизбежном даре любимой женщины. Ты прекрасно это знаешь. Ты говорила, что любишь меня, и я слушал, как голодающий, которого богач уверяет, что любит его. Голодающий слишком скромен, чтобы попросить хлеба у богача. В глубине души он верит, что если бы его действительно любили, то ему не отказали бы в хлебе. Помнишь эту историю из книги, которую ты как-то брала у меня: богатая дама преподнесла голодающему художнику букет цветов. Каждый цветок в букете стоил двадцать пять крон. Точь-в-точь так ты поступала со мной. Но голодный человек не может есть цветы, даже если каждый цветок стоит двадцать пять крон. То, в чем ты мне отказывала, Салка, я должен был искать на стороне.

Она задумалась над его ответом. Сейчас они поменялись ролями. Он стал нападающей стороной, а ей пришлось обороняться. Вдруг она произнесла, как бы высказывая свои мысли вслух:

— Я не представляла себе, что настоящая любовь должна быть так отвратительна. — И, посмотрев на него, она спросила:

— Неужели тебе так хочется наградить меня ребенком и потом платить двести крон, чтобы избавиться от него? Или ты хочешь, чтобы я стала такой же несчастной, как моя мать, женщиной, скитающейся из одной гавани в другую с незаконнорожденным ребенком на руках, в которую законные дети бросают комья грязи из-за углов и кричит: «Шлюха, шлюха!»

— Это всего лишь случайность. И Гуйя забеременела по простой случайности. Просто неосторожность. У меня есть средство, предохраняющее от этого. Во всяком случае, ни одна женщина не является шлюхой, замужем она или нет, если только она не использует свой пол для заработка. Бедные девушки, имеющие незаконнорожденных детей, как правило, честные. Не волнуйся на этот счет.

Она долго смотрела перед собой, сильно наморщив лоб. Похоже было, что свирепый ветер пронесся над морем и избороздил его поверхность. Она напряженно обдумывала его доводы, его богатый опыт. Наконец, глядя ему в глаза, она спросила:

— Арнальдур, тебе совсем не нравится Гуйя?

— Нет.

— А тебе не кажется жестоким причинять другому боль, только потому, что тот, другой, любит тебя?

— Она мне ни капельки не нравится, никогда не нравилась и не может понравиться.

— А ты не будешь испытывать такое же чувство ко мне, когда увлечешься другой? Когда ты полюбишь другую, ты не будешь говорить ей: нет, я никогда не любил Салку Валку! Говорят, мужчина, овладев девушкой, тотчас же утрачивает чувство к ней.

— Я знаю только, что ты мне нравишься, что я люблю тебя.

— Да, но ты уверен, что это именно так? Как ты думаешь, Арнальдур, ты можешь поручиться за свои чувства? Разобрался ли ты в них? И можешь ли вообще разобраться?

— Я могу отвечать только за настоящий момент, за то, что есть сейчас, как могу я знать больше? В жизни все меняется, постоянное изменение — закон жизни. Человека можно понять только в тот момент, в который он живет. В жизни человека есть только одно-единственное мгновение абсолютной правды, которое наступает для нас всех. Это — мгновение смерти. Человек перестает жить и перестает меняться. Впрочем, не знаю, существует ли такое мгновение в действительности.

Он подошел к окну, открыл его и, стоя спиной к ней, заговорил, обращаясь в пространство.

— Мое отношение к тебе научило меня смотреть на себя в свете этого постоянного изменения человеческой личности. В конце концов, если вдуматься хорошенько, то в жизни человека есть ряд не зависимых друг от друга моментов, которые определяют ее и направляют действия человека. Эти моменты делают человека индивидуальной личностью со своим особым миром, своеобразным, отличным от всех других. В какое-то определенное мгновение происходит зачатие человека самым обыденным способом, часто случайно или по неосторожности. Затем он рождается, тоже не очень поэтично, и наконец испускает свой последний вздох — также далеко не возвышенным образом. Ни в один из этих основных моментов он не является законченным целым, он всего-навсего маленькая крупинка, появляющаяся на свет, изменяющаяся и исчезающая по милости какого-то безжалостного закона. Изменить или поколебать этот закон не в состоянии ни человек, ни его окружение. Никто не может изменить судьбу человека: ни бог, ни массы, ни профсоюзы, ни даже революция. И фактически человек одинок, совершенно одинок. И осознает он это, когда наступает минута смерти. Он знает, что он примет смерть, лично он. Ты спрашиваешь, действительно ли я люблю тебя? И я отвечаю: да. В эту минуту, сейчас — да, больше я ничего не могу сказать. Но я испытываю к тебе такие чувства, каких у меня не было ни к одной другой женщине. Ни к одному другому человеку на свете! Я уверен, что существуют на свете прекрасные богини, наподобие тех, какие описаны в Эдде или у Гомера. Ни к одной из них я не смог бы так относиться, как к тебе. Когда я смотрю на тебя или когда я думаю о тебе, я испытываю самое страстное желание умереть в твоих объятиях, на твоей груди. Я хочу, чтобы ты была рядом со мной, когда я испущу последний вздох…