Грани судьбы - Алексей Шепелёв

Балис кивнул. Честно сказать, на такую щедрость чудотворцев он даже не рассчитывал. Два-три года, максимум — пять. А новое тысячелетие — это же две тысячи первый год. С ума сойти. Сколько бы ему исполнилось в две тысячи первом? Тридцать восемь…

— Взгляните, — предложил толстяк тоном модного парикмахера.

Видневшиеся вдали сквозь зелёную листву башни домов-новостроек из нарядного оранжевого кирпича были ему незнакомы, но парк Балис узнал: Жверинас. Одно время он подолгу гулял здесь тёплыми вечерами вместе с Беруте. Тогда юношеская влюблённость в более серьёзное и сильное чувство не переросло.

Но сейчас был вечер, а не день. И в парке резвились малыши. А на скамейке под раскидистым каштаном дремала аккуратная старушка: Элеонора Андрюсовна Жвингилене. С того времени, как Балис её видел последний раз, она совсем поседела, как-то ссохлась, ещё больше сморщилась, но, в то же время, не казалась дряхлой и больной.

К скамейке подскочила белоголовая девчушка лет семи с синеньком платьице, розовых гольфах и новеньких беленьких сандаликах. Когда-то Балис купил Кристинке почти такие же. Сейчас ему казалось, что он даже слышит хруст сгибающейся кожи.

— Бабушка, ты спишь?

— Мария? — встрепенулась старушка. — Я задремала.

— А что тебе снилось, бабушка?

— Не помню, Мария.

— Ты всегда так, бабушка, — малышка смешно надула губы и обидчиво хлопнула ресницами. — Помнишь только то, что было давно. А что было вчера — не помнишь.

Элеонора Андрюсовна только улыбнулась.

— Поэтому я и рассказываю тебе сказки.

И девочка сразу позабыла про капризы, бойко стрельнула глазами:

— А сегодня вечером расскажешь?

— Жива буду — обязательно расскажу.

Видимо, это была у старушки постоянной присказкой, потому что Мария в ответ воскликнула:

— Спасибо, бабушка!

Потом чмокнула Элеонору Андрюсовну в щёку, и объявила:

— Я пойду уток покормить.

И девочка умчалась к пруду, в котором, как и во времена Балисовой юности, неспешно плавали очень важные утки. Старушка проводила её любящим взглядом, а потом повернулась к Балису и пояснила:

— Моя правнучка, Мария. Недавно ей исполнилось восемь.

— Просите, — машинально переспросил Гаяускас.

— У неё день рождения третьего июня, в самом начале лета, — по-своему поняла его растерянность Элеонора Андрюсовна.

— Она называет вас бабушкой, — только и смог выдавить офицер. На язык просилась совсем другая фраза: "Как вы меня заметили?", — только вот звучала она уж больно картинно.

— А как ей ещё меня называть?

Господи, да он же стал забывать литовский…

— Знаете, я очень за вас тогда переживала, — как ни в чём не бывало, продолжала старушка. — Но была уверена, что вы обязательно вернётесь в Вильнюс, и, как видите, оказалась права. Правда, не могла предположить, что для этого вам понадобится столько времени: больше десяти лет. Странно, что я смогла это увидеть. Знаете, никогда не думала, что доживу до нового столетия. Как модно говорить у молодёжи — Миллениум.

— Главное — дожили, — не впопад ответил Гаяускас, всё ещё чувствовавший себя очень неуютно.

— Знаете, последние годы мне этого очень хотелось. Мне очень повезло. Мантас, мой внук, забрал меня в свою семью. У него прекрасная жена, две милых дочки. Мария — младшая, а старшую зовут Ромуальда, ей уже тринадцать. У Мантаса хорошая работа, квартира здесь, в Жверинасе. Знаете, иногда кажется, что после обретения независимости Литвы я попала в сказку.

Старушка лукаво улыбнулась.

— Нет, не думайте, что я выжила из ума. Литва — не рай на земле, конечно, в стране есть проблемы. Но по сравнению с соседями… Знаете, спросите любого встречного, и он ответит, что хотел бы жить именно в Литве, а не в Белоруссии, Латвии или Польше. Я уверена. И не важно, литовец он, белорус, русский или поляк.

Балис не стал огорчать недоверием трогательно-наивную в своём патриотическом восторге старушку. Да и, откровенно говоря, стой перед ним сейчас такой выбор, в качестве альтернативы Литве он рассматривал бы никак не Латвию или Белоруссию, и уж тем более не Польшу.

— Вот и ты вернулся сюда, так что… — подытожила Элеонора Андрюсовна. Тут он уже промолчать не мог.

— Я не вернулся. Вы не понимаете, я ведь…

Но она решительно прервала:

— Это ты не понимаешь, — сказала старушка таким тоном, как говорят с малышами вроде Марии. — Ты любишь Литву, ты не делал подлости и ты сейчас здесь. Это — главное. А всё остальное… Поверь, это уже абсолютно неважно. Пока — просто поверь. Придёт время, и ты сам это поймёшь.

Сквозь зелёную листву в глаза неожиданно ударило яркое жёлтое солнце. Балис непроизвольно сощурился, прикрыл лицо рукой.

— А вот так мы с тобой не договаривались, — укоризненно покачал головой толстяк. — Разговаривать с ней ты права не имел.

У Гаяускаса чуть не вырвалось, что разговор Элеонора Андрюсовна начала сама, не молчать же ему в ответ, но он сообразил, что с такими противниками оправдываться, означает обязательно остаться виноватым. Это как в бою на ножах: обороняться можно, а вот уходить в глухую защиту — верная гибель. Надо самому нападать, надо чтобы они оказались виноватыми.

— Что-то я не помню, чтобы мы вообще о чём-то договаривались. Вы предложили мне посмотреть, я даже согласиться не успел.

— Но ты же хотел…

— У вас тут что, мысли к личному делу подшивают?

Вообще-то кто знает, какие нравы в этой… небесной канцелярии. Только что-то не верится, что боги — всего лишь переростки-политотдельцы (не при Славке Огонькове будет сказано).

— Дэрг прав, — негромка заметила женщина. — Ты поторопился, не оформил чёткого договора, а потому не в праве предъявлять ему претензии.

— Ты формалист, — отмахнулся пухлой ладошкой бог в халате. Обращение к женщине в мужском роде выглядело забавным, но никто не рассмеялся: не до того было. — Я никогда не ставил букву закона выше его духа…

— Со своими адептами разбирайся как знаешь, но сейчас мы с тобой всего лишь работники. И я намерен проследить, чтобы все обговорённые формальности были соблюдены. Дэрг ничего не нарушал.

— Ладно, — сокрушенно вздохнул толстяк. — Будем считать вопрос исчерпанным.

Кажется облегчённо вздохнули все собравшиеся в зале.

— У нас осталось последнее желание. Серёжа.

Уж слишком тихий и послушный был у Серёжки вид. Мирон почувствовал, что точно знает: сейчас что-то произойдёт. Кажется, не он один. Женщина бросила в пепельницу окурок и подалась вперёд.

— Поскольку это последнее желание и повлиять на выбор остальных ты уже никак не сможешь, то можно кое-что произнести в слух. Мы не воскрешаем мёртвых — нам это не дано. Мы не можем постоянно управлять твоим миром. Нам под силу внушить почти любому человеку любую идею, но как отнесётся к ней другие люди — от нас не зависит. Мы можем сделать так, чтобы Президент Молдовы издал Указ о независимости Приднестровья, но убеждать согласиться с этим политиков мы не станем.

— Нужны нам его Указы… — пробормотал Серёжка. Кто такой Снегур, чтобы решать за Приднестровье? Пусть ещё… как же эта африканская страна-то называлась… Сингапур… нет… точно. Пусть Занзибар учит решать, как им жить. — У меня другое желание.

— И очень хорошо, — как-то преувеличенно бодро воскликнул толстяк и снова потёр руки. — Мы готовы.

"Пусть Сашка станет обычным человеком. Он этого очень хочет".

— Мы уже обсуждали этот вопрос. Это невозможно, — скучным голосом ответила женщина. — Неужели ты думаешь, что он об этом не просил?

Сашка, которого перепалка Балиса с богами вернула от стеллажей с книгами к столу посмотрел на Серёжку очень подозрительным взглядом, но ничего не сказал.

— Видно было, что просил…

— Тогда зачем желать невозможного?

Мальчишка смутился, опустил голову и, глядя на богов из-под чёлки, тихо пробормотал:

— Он просил для себя, а я — для другого.

Женька возмущённо фыркнул:

— Можно подумать, у них от этого сил прибавится. Соображать же надо!

Серёжка обиженно засопел.

— Как всё-таки хорошо иметь дело с нормальными детьми, — толстяк подчеркнул голосом слово "нормальные", — они думают. Они оценивают ситуацию. И принимают логичные решения. И как неприятно иметь дело с койво. У меня иногда складывается впечатление, что они вообще не думают. Только чувствуют — и сразу совершают поступки.