Время покупать черные перстни - Александр Борянский

Вот в это время и взялся во дворе страшный гомон: захлопало калиткою, захрустело ломким снегом, дурным пением наполнилась тишина…

Корней с лавки точно ошпаренный соскочил. Не разобрался что к чему, на колени перед иконой упал. Давай креститься на образ богоматери, давай поспешно каяться в том, что допустил до себя лихую думу. Да только не дал ему путем разговориться с богородицей голос родного брата. Оказалось, что никакие не посланники сатаны прикатили до Корнея за кровавой договорной подписью — воротился на веселых ногах беспечальный Тихон со всею своей колобродиной.

Но на этот раз сборище братово Корнея не раздосадовало. Скорее наоборот: ему вдруг занемоглось хотя бы таким способом отделаться от одиночества, которое подступило сегодня до него, можно сказать, с ножом к горлу. Однако бубнявый за окном голос Тихона нежданно да во всю пьяную неосторожность доложил собутыльникам своим:

— Да я чо? Я и сам бы… со всею душою… в погреб его… Сиди, не ворчи! Только не-ет, лаврики[8], и еще раз — нет. Не могу я вам такого дозволить. Мать помирала — наказывала, батя завещал: Корнею быть для меня отцом, мне для него сыном. Вот в чем закавыка. Поняли? А так бы я его и сам — в погреб. И без вас бы давно управился, да греха на душу брать не желаю…

— А мы у тебя на что? На чо мы-то у тебя? — высказался чей-то голос и настырно потребовал ответа. — Ну?

— Ну и сажайте, — взвизгнул вдруг Тиша. — Вон погреб, вот — я… А отца родимого не дозволю, — уже слезно ерепенился он. — Ежели немного побить — это ничего, это на пользу. А в погреб — ни-ни! Только без меня… Я сердцем человек слабый — ступайте одни. Чуток побейте, а я тут погожу. Потом я вроде бы выручать его прибегу. Давайте, давайте. Не стойте…

Вот ведь еще каким бывает человек.

Пьянка, скажете, виновата? Пьянка, конечно, она баба сволотная, но не сволотней негодяя. Она даже хороша тем, что хмельной мужик навыворот шит — все матерки наружу. Вот и Тише Глохтуну допилось на этот раз до самой подноготной.

Не стал Корней дожидаться в избе, когда в дурозвонах согласуется хмельная блажь. Убрался в клетуху, где задвинул на двери надежный засов.

И вот опять полезли ему в голову прежние мысли. И повторно подумалось ему, что заявись до него нечистый дух, продался бы он черту-дьяволу со всеми своими потрохами.

Да. Красив Полкан с хвоста…

До самых петухов, а и того, может, дальше, не спалось Корнею, опечаленному Тихоновым вероломством. Да ежели он и сумел бы одолеть душевную горечь, сонной благодати все одно не отпустила б ему разгульная свора: всю ноченьку напролет грохотало в доме вавилонское столпотворение. Изба ходила ходуном от дикой пляски, хохота и пьяной возни.

Разгул пытался изначально вломиться в Корнеев закут, но скоро отстал — увлекся бесшабашным весельем.

Только перед самым рассветом бражная канитель притомилась, свору похватала длиннорукая усталость, косматая дрема пособила ей повалить ретивых гуляк кого где пришлось.

И Корней в закуте своем забылся, наконец, коротким сном. Забылся Корней, да вдруг видится ему в дреме, что сидит он опять же в котухе и чего-то шьет. На торцовой же стене, там, где у него обычно всякие выкройки, мерила по развешены, вдруг да образовалось в огромную сковороду зеркало — маленько не выше Корнея. И взято бы то зеркало да в гладкую золоченую раму. Поверхность его до того чиста, что и вовсе бы ее нету, а по ту сторону проема расположена такая же точно клетуха. И вот бы Корней поднимается с места, смотрит в тот пролаз и узнает там самого себя, хотя на отраженном лице никакого родимого пятна нет. А стоит — улыбается такой ли раскрасавец статный, что ни отвернуться нельзя, ни зажмуриться. Сердце же Корнеево трепещет радостью, а глазам слезы лить хочется. Тут бы оплечь красавца образовалась тень, вид которой сплошь занавешен монашьим клобуком. Корней и думает бы себе: «Вот она, явилась, чертова милость, накликанная моим отчаяньем». Однако же смекает себе: как это, дескать, удалось дьяволу рожищи свои под клобуком утаить настолько, что вся голова его поката? Да и чего бы, дескать, сатане-то рыло свое занавешивать? Уж коли прибыл торговать, так какую холеру в прятушки играть.

С думой такою кинулся бы он вперед да хвать через зеркало нечистого за черный клобук. И сдернул напрочь глухую накрыву. А под накрывою нет никого! Полная пустота. И вот бы эта пустота опять дохнула на Корнея страшным морозом. Таким ли ознобом проняла, что проснулся он.

В клетухе полная темнота — лампу Корней в избе забыл.

Стряс он с головы жуткий сон, лицо ощупал, а оно прямо как деревянным стало — ямки не продавить. Потянулся он с лавки через стол — приглядеться к черному заоконью: скоро ли рассвет, а с улицы от рамы так и отпрянул кто-то. Лишь всполох монашьего балахона резанул Корнея по глазам и погас за стеною, отворив перед ним полное весеннее утро.

Да что же это такое делается на белом свете?!

Ну да ладно. В окно все-таки гляделось полное утро, а не полуночная темнота. Свет он и есть свет. Страхи на свету, что листья на кусту — кто их больно-то разглядывает? И опять подумалось Корнею, что все это Тихоновы штучки.

Вышел Мармуха на крыльцо — проверить свои доводы; встретила его весенняя ростепель. Остановился он, улыбнулся скорому теперь теплу. Стоит, слушает звон сосновки, сам думает о шутниках:

«Ишь! Разрезвились бороды, как над стервой вороны».

Однако хватит. Надо как-то резвунов отрезвить. Ежели и на этот раз поступиться, скоро и в самом деле придется под лавкою жить…

Спустился Корней с крыльца, вокруг избы обошел — на рыхлом, напавшем за ночь снегу ни следа. Никто, получается, из дому не выходил. И возле окна ничего нету.

«Зря на парней грешу, — подумалось Корнею. — Видно, и впрямь с ума я сдвинулся».

Подумалось просто, безо всякого отчаянья. Ровно бы он наперед знал, что иного окончания столь горестной его жизни случиться никак не может.

С этой мирною, ровно бы клинок, упрятанный в ножны, думою и воротился Корней до крыльца. Поднялся он в сени, увидал на гвозде моток бельевой веревки, спросил не себя, а кого-то стороннего. Того, знать, самого, который отпрянул от окна:

— Может, мне повеситься? Пока не поздно?.. Но снова спохватился, отнекиваться стал:

— Падет же в башку такой вздор. Чо уж я совсем-то? Ну, задавлюсь. А как же Тихон? Он же без меня все хозяйство прогуляет и себя по миру пошлет. Не-ет. Надо терпеть. Тихон — парняга видный. Авось да понравится какой-нибудь ласковой сироте, навроде Юстинки Жидковой. Мало ли на свете чудес… С красивою да умной женою и мой, глядишь, шалопай одумается. А я стану работать в четыре руки. Там и плесяшата появятся. Сызмала-то привыкшие до моего лица, бояться они меня не станут. А я им сказок разных насочиняю, небылиц напридумаю. Тут оно и настанет, мое счастье…