Дорога соли - Джейн Джонсон

— Покажите, — приказал он, бросив ее мне.

Феннек был словно в лихорадке, часто тер ладонью лицо. Его самообладание куда-то испарилось.

Я нашла сложенные пополам бумаги и протянула ему. Он раскрыл их. На пол упал зеленый бланк с неразборчивой надписью. Феннек подхватил его и внимательно осмотрел.

— Что это?

— Понятия не имею, — честно ответила я.

Отшвырнув бланк, Феннек все свое внимание обратил на стандартный листок с машинописным текстом, бесконечно долго изучал его.

Наконец он бросил бумажку мне, словно обличая меня в чем-то, ткнул пальцем в два слова и заявил:

— Тин-Хинан! Что тут говорится про Тин-Хинан?

Я поняла, что это единственные слова, которые он разобрал, да и то с трудом, поэтому приблизительно перевела ему этот отцовский текст, спотыкаясь только там, где не знала, как по-французски будет «могила», «сердолик» и «амазонит». Поразительно, но оказалось, что эти слова знает Таиб.

— Значит, амулет был найден в могильнике Тин-Хинан?

— Так тут написано.

Я чувствовала себя явно не в своей тарелке. По всему выходило, что мой отец украл из могилы царицы туарегов очень важный исторический артефакт. Значит, он просто гробокопатель, человек, который грабит чужие могилы, а я, выходит, дочка такой вот персоны.

— Мне очень жаль, — промямлила я. — Я не знаю, зачем он это мне оставил. Мой отец любил всякие тайны, обожал мистифицировать людей, мучить их загадками, дразнить своими огромными знаниями. — Я рассказала про письмо, которое отец написал мне, пытаясь манипулировать мной даже из могилы. — Он знал, что я не смогу просто так оставить все это валяться на чердаке. — Я помолчала, потом наклонилась вперед и спросила: — А вы можете прочитать, что там написано? Вы знаете тифинаг?

— Конечно. — Он даже обиделся. — Все дети, которые воспитываются как истинные туареги, учат тифинаг на коленях матери.

Они с Таибом обменялись воинственными взглядами. Потом Феннек вышел из палатки, присел на корточки перед входом и ладонью выровнял квадрат песка. Ключом зажигания он написал на нем ряд символов, сверяя их с тем, что было написано в пергаменте, потом покачал головой, что-то пробормотал себе под нос и стер все, что изобразил. Феннек повернул пергамент боком, снова внимательно его рассмотрел и повторил свои действия. После нескольких таких неудачных попыток он издал разочарованное восклицание, вскочил и пнул ботинком песок.

— Следуйте за мной! — властно приказал нам Феннек, и мы снова поплелись вслед за ним, как собаки за хозяином. В тени какого-то дерева он нашел старуху, которая накануне была в той палатке, где я провела ночь. Они начали проделывать такой длинный ряд ритуальных приветствий, что мне захотелось выхватить у него пергамент и швырнуть ей в лицо. К счастью, хорошее воспитание и английская сдержанность не позволили этого сделать. Мне удалось удержаться в рамках приличия, если не говорить о том, что все это время я нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Наконец Феннек как будто вспомнил, зачем мы, собственно, сюда пришли, и нам пришлось выдержать еще одну длительную пантомиму, пока старуха изучала мельчайшие подробности узоров, вытравленных на амулете, круглые красные камешки, шишечку, выступающую по центру, и кожаный ремешок, сплетенный каким-то хитрым образом, но теперь уже порванный. Когда Феннек показал ей, как открывается потайное отделение, она что-то залепетала как ребенок, поднесла амулет к глазам и с радостным восхищением принялась двигать кнопкой взад-вперед. Потом они пустились обсуждать искусство, с каким была изготовлена эта вещица, и происхождение амулета. Лишь вслед за этим Феннек наконец-то расправил на ладони кусочек пергамента, хранившегося в нем, и протянул ей, чтобы она хорошенько его рассмотрела. Старуха прищелкнула языком, склонила голову в одну сторону, потом в другую, не переставая что-то бормотать. Она ткнула пальцем в одну строчку, потом прошлась им по пергаменту снизу вверх. Таких столбиков было три, еще столько же шло поперек.

— Мариата, — сказала старуха.

Феннек сделал глубокий вдох, выпустил воздух с таким шумом, словно перед этим бесконечно долго задерживал дыхание.

Она коснулась пальцем второй строки и заявила:

— Амастан.

Оба эти слова для меня ничего не значили, но воздух был заряжен таким эмоциональным напряжением, что я почувствовала, как у меня на шее зашевелились и встали дыбом все волоски. Непостижимо как, но я поняла, что означает третья вертикальная строка.

— Лаллава, — прошептала я, и все сразу уставились на меня.

Меня бросило в жар, потом в холод. Я непроизвольно стала раскачиваться из стороны в сторону.

— Эй-йей, — сказала старуха, голос которой будто пришел откуда-то издалека. — Лаллава.

Таиб положил руку мне на талию и попытался меня успокоить. Его дыхание согревало мою шею, и это чуть не привело к противоположному результату.

— Вы смогли прочитать это? Лаллава? Или просто угадали?

Я молча покачала головой, потому что и сама не знала, как это получилось.

Феннек так и трепетал, наблюдая за происходящим. Я видела, как дрожат его руки, когда старуха повернула листок пергамента на девяносто градусов. Но как бы она его ни разглядывала, похоже, запись поставила ее в тупик. В конце концов старая женщина воздела обе руки в жесте, понятном каждому, признавая свое поражение, и жалобным голосом что-то проверещала. Феннек попытался свернуть пергамент, но его руки так тряслись, что из этого ничего не вышло. Тогда старуха взяла у него пергамент, аккуратно вложила его в гнездышко и задвинула над ним центральную шишечку. Тайна так и осталась нераскрытой.

Мы снова зашагали через весь лагерь с такой скоростью, что я даже запыхалась, когда оказалась у палатки Феннека.

— Что такое… или, может быть, кто такая Мариата? — спросила я.

Седеющие брови этого уже немолодого человека сдвинулись, словно он хотел отгородиться от этого вопроса, потом он вдруг отвернулся и схватился руками за голову. Вслед за этим контрабандист, предводитель мятежников, старый вояка, вождь туарегов и все такое, который только что спокойно рассказывал мне душераздирающие истории про жестокие гонения и зверства, и голос его при этом ни разу даже не задрожал, горько и безутешно разрыдался. Он ломал пальцы с таким страшным треском, что все маленькое пространство палатки будто наполнилось его безмерной болью.

Я испугалась, меня охватило смятение. Мне казалось, что я никогда не смогу выбраться из этого замкнутого пространства, насыщенного таким неистовым чувством. Мне хотелось выскочить вон и бежать куда глаза глядят, но я почему-то не могла сдвинуться с места. Мне вспомнилось, как он говорил, что его народ с детства привыкает никогда не жаловаться, не показывать свою слабость. Я ломала голову, как могло случиться, что обыкновенный, пусть и красивый, туарегский амулет со своим тайным заклятием так подействовал на этого крепкого, сильного человека. Но какие бы мысли ни приходили мне в голову, я уже знала то же самое, что и всегда. Мой амулет обладал громадной магической силой, отягощенной его собственной глубокой и трагической историей.

Глава 33

Кожа моего желанного блестит,Как дождь, увлажнивший высокие скалы.Когда распахиваются разбухшие тучиСреди молний и раскатов грома,Кожа моего возлюбленного ярка, как медь,Как медь раскаленная,Когда стучит по ней молот инедена.Как я люблю блеск его щек.Скулы его остры, как лезвие ножа в вечернем свете,Когда открывает он лицо свое только для одной меня.

Голос Мариаты прервался на последней строке. Она вспомнила все, что пережила, и слезы навернулись на глаза.

«Пустая трата жидкости», — бодро осадила она свои чувства и снова запела эту песню.

Нельзя показывать сыну свою слабость. Теперь он с ней постоянно, все время шевелится в животе, будто ему уже не терпится покинуть надоевшую темницу ее чрева. Она повторяла куплет снова и снова, сперва шепотом, потом нараспев, пока он не убаюкал обоих. Мариата уже шагала вперед, словно в трансе. Рядом с ней ноги верблюда выбивали размеренный и неторопливый ритм.

«Кожа моего желанного блестит, как дождь, увлажнивший высокие скалы».

Она сложила эту песню для Амастана, когда они, залитые лунным сиянием, лежали рядом с водоемом и лягушачий хор гремел по всей округе. В эту самую ночь и был зачат ребенок. Мариата и сама не знала, откуда ей это известно, просто не сомневалась, и все. Глаза щипало, но они оставались горячими и сухими, и слез в них не было, только боль, хотя и не такая сильная, как в сердце.

— Хватит! — бодро, громко приказала она себе и завела еще одну, совсем другую песню:

Давай уйдем подальше от людей,Даже если там много воды.Ведь вода и мудрейших делает рабами,А мне еще нет и двадцати.

На последней строчке она остановилась. «Нет и двадцати». Сколько ей сейчас? Мариата и сама этого не знала. Женщины ее племени обычно отмечали каждое лето очередной каймой, вышиваемой на специальном коврике, новым орнаментом или амулетом, но Мариата давно не сидела на одном месте и не могла этого делать. Теперь она поняла, что не знает, сколько ей лет, и вдруг подумала, что это ужасно. Молодая женщина словно потеряла свое лицо. В этих необъятных просторах легко утратить себя. По ночам, глядя на звездное небо, она казалась себе совсем крошечной, малой точкой, медленно, с трудом ползущей к цели по лику земли. Так ведет себя маленький длинноногий жучок, обитатель пустыни. Мариата однажды видела, как он карабкался вверх по склону дюны. Его ножки едва касались горячих песчинок, а жучок все куда-то торопился, оставляя волнистые следы на песке. Стоило подуть легчайшему ветерку, и эти отпечатки пропадали, будто их и не было вовсе. Теперь у нее возникло точно такое же чувство. Любой след, который она оставит на земле, будет стерт так же легко.