Солнце гигахруща (Том 1. Том 2) - Дмитрий Иванов

— Что за точка А-один?

— Расположение экспериментальной камеры ФУПа, где стоит сам аппарат.

— Ты работаешь на партию? — снова понизив голос, спросил Андрей.

— Нет, я не работаю на них. Не работаю.

— Тогда откуда знаешь все это?

— Потому что я работал в НИИ.

— Альтернативной энергии?

— Я там работал раньше, до гигахруща. Но совершенно этого не помню. Сейчас осталось только НИИ Слизи. Они все оставшиеся отделы соединили и получилось НИИ Слизи. Сначала называли в шутку. А потом… Я работал там. Работал на них.

— Почему ушел? Тебя выгнали?

— Я не знаю, выгнали меня или нет. Они говорили, что я сошел с ума, когда начал рисовать проекции гигахруща на бумаге, — он сначала посмотрел себе под ноги на тетрадные листы, затем перевел взгляд на Андрея. — Но что я мог поделать, если у них не было компьютеров для модулирования? Почему считать безумием вот это, — он обеими руками указал на раскиданные повсюду бумаги, — если сам ФУП был рожден в безумии? Ведь Бауман и Сакадзе повстречались в доме для психов.

— Кто это? Бауман и Сакадзе.

— Что? Кто? Ты ведь ничего не знаешь! — Макар остановился и стал подергивать себя за бороду. — Зачем я тебе это все объясняю?

Он на несколько секунд впился в Андрея взглядом, пока тот продумывал ответ. Ему казалось, что, если бы он сказал что-то не то, их разговор оборвался бы. Однако хозяин квартиры, не отрывая глаз от гостя, опустился на пол и обнял себя за колени, а затем стал говорить.

— Бауман был голова, — слегка покачиваясь начал тот. Андрею вдруг стало казаться, что разум Макара от этой истории стал светлеть. — Я его не встречал, но говорят, что он был очень умным, если не гениальным. Он был заведующим кафедры фрактальных исследований и ничего кроме фракталов в своей жизни не знал и не хотел знать. А потом его упекли в психбольницу, засадили в одиночную клетку три на четыре, где он разговаривал сам с собой. Целый день говорил о своих фракталах и повсюду их видел, говорил, что они ключ ко многим проблемам. Не прекращал говорить вообще никогда, даже если ему задавали другие вопросы. А знаешь, когда он перестал говорить и стал слушать? — он дождался, пока слушатель отрицательно мотнет головой. — Когда в камеру напротив поселили Сакадзе. Того привела в дурдом та же научная страсть, но уже к неевклидовым пространствам.

— Что это? — как можно более мягко спросил Андрей. — Что такое неевклидовы пространства?

— Ну это… — качаясь, он думал о простом объяснении. — Ну это, представь, если получится в эту комнату уместить весь блок. Безумно звучит? Безумно? В этом и заключается неевклидово пространство. Возможность в малое пространство уместить огромное, превосходящее это малое в пять, десять, двадцать, сто раз. Я в этом мало что понимаю. А Сакадзе только об этом и говорил. И окружающие тоже решили поместить его в психбольницу. Благо больница эта была ведомственная, специально для таких вот непонятых гениев. Знаешь, почему их не просто так отпускали, как меня? М? — он вновь дождался ответа Андрея. — Потому что их могли подхватить наши враги. А так Бауман и Сакадзе сидели под нашим замком. Друг напротив друга. Так вот Бауман перестал болтать сам с собой, когда услышал научные бренди Сакадзе. И заинтересовался ими. Он внимательно слушал. Внимательно. А потом обратился к соседу по поводу того, что тот бесконечно говорил. И тот вдруг тоже замолк и стал думать над ответом. Он ответил и сам задал вопрос. Так двое безумцев начали обсуждение двух разных направлений, которые постепенно слились в одно. И кто потом может сказать, что это было — гениальность или безумие, м? Что это было?

— Я не знаю, — Андрей мотнул головой. — Гениальность?

— Я вот тоже так думаю. Только другие думали иначе. И держали их взаперти. А потом кто-то случайно услышал их разговор и пригласили, знаешь кого? Победоносцева. Тот со стульчиком сидел в коридоре, слушая их бесконечную беседу. Сакадзе и Бауман не знали о том, что их слушают. А затем Победоносцев поговорил с кем-то и убедил их развести Баумана с Сакадзе и позволять им встречаться в строго отведенное время. Когда между ними стоял диктофон и записывал все-все, что они говорили. Разрешали им говорить час или два максимум. А запись эту потом целую неделю слушали ученые, делали конспект, обсуждали и пытались понять, как применить эти идеи на практике. Ни Бауман, ни Сакадзе не могли четко сформулировать ответы на вопросы ученого совета. Они слишком оторвались в своем научном понимании мира от всех остальных. И потом Победоносцев с коллегами разработал первые наметки устройства, которое впоследствии стало первой версией ФУПа. Они решили уместить два направления в одном устройстве, чтобы генерировать материю и пространство. Уместить на площади одной комнаты двадцать ферм, которые бы производили ресурсов на сто тысяч человек. Это открывало огромные горизонты. Просто огромные, — он стал раскачиваться сильнее. — Даже представить себе трудно потенциал этой технологии. Это при правильном раскладе могло привести к обществу всеобщего достатка. Никакой нужды. Все базовые потребности удовлетворены. Еда, вода, энергия, стройматериалы. Поставь одну коробочку, которая даст тебе все, что пожелаешь. Как в сказке. С ума сойти можно, если подумать. И, говорят, что Победоносцев тоже стал потихоньку сходить с ума. Стал одержим своим аппаратом. Ничего другого кроме него не видел, не слышал. Упускал из виду очевидное. Наверное, поэтому и произошла авария. Гигахрущ — порождение безумия. Мы все в нем живем. Даже если считаешь себя здравым, ты все равно существуешь в безумии. Нельзя быть вменяемым в мире, построенном на принципах безумия.

— Почему произошла авария? Что случилось?

— Это была чья-то преступная халатность, — он стал быстро-быстро пожимать плечами. — Или кто-то намеренно учудил. Всякие есть безумцы. Всякие.

— Это мог быть кто-то из НИИ?

— Наверное. Я не знаю.

Андрей то опускал взгляд, то поднимал его на Макара. Он боялся задать ему следующий вопрос.

— Это мог быть… — он сделал паузку. — Кто-то из партии?

— Из партии? Это интересно, конечно, — он стал легонько дергать себя за бороду. — Может, почему нет?

— Это мог быть Звездин? — его голос снова звучал очень тихо.

— Звездин? — он ненадолго погрузился в раздумья. — Мог быть кто угодно. Я не знаю. Я ничего не помню из того, что было до аварии. У меня восстановленная память. Я даже не помню свой дом из того мира. Мог быть любой. Даже