От каждого – по таланту, каждому – по судьбе - Сергей Романовский

Фадеев был человек исполнительный. Уже через несколько дней довольно объемная его статья «Об одной кулацкой хронике» была написана. Таков он был, будущий главнокомандующий советскими писателями: сам же взял у Платонова повесть, напечатал ее, а затем обгадил не столько даже сочинение Платонова, сколько себя самого. Он сам себя высек, как та унтер-офицерская вдова.

Статья Фадеева была грубой и доносительной. Платонова он с ног до головы обклеил расстрельными ярлыками. Он как бы красовался собственной срамотой и искренне не понимал, что если Платонов и пошел поперек «линии», то сам он пошел поперек стыда и совести *.

Сегодня читать эту статью Фадеева невозможно: стошнит…

О разговоре Фадеева со Сталиным в литературных кругах узнали мгновенно, и доброхоты, встречая Платонова, пряча сочувственные глаза, говорили: «Скоро тебя…» Циники же похохатывали, коломбуря: «Это пойдет ему впрок».

Нет, Платонова не расстреляли, не посадили, но из литературы за ненадобностью выкинули мгновенно. В подобных ситуациях система сбоев никогда не давала.

На Платонова насели не вдруг, но сразу.

4 июня 1931 г. пленум РАПП принял резолюцию, в ней повесть «Впрок» расценили как проявление «активизации враждебных элементов на литературном участке идеологического фронта». А июльский пленум РАПП зачислил Платонова, припомнив заодно и «Усомнившегося Макара», в «агенты буржуазии и кулачества в литературе».

Поносили Платонова и «Литературная газета» (статья А. Селивановского от 10 июня 1931 г.), и «Правда» (статья В. Дятлова от 18 июня 1931 г.). В. Дятлов бил в поддых: он обвинил Платонова в «правом уклоне» и в «кондратьевщине». А это – почти гарантированная «зона», ибо к лету 1931 г. по делу Трудовой крестьянской партии были уже осуждены более 2000 человек. Их обвинили в попытке «свержения советской власти». В. Дятлов по сути рекомендовал пополнить этот список Платоновым.

Платонова более всего оскорбляло то, что его, сына рабочего, практически чистопородного люмпена, какие-то Авербахи, Фадеевы и Либединские пролетарским писателем не считали. В это время журнал «На литературном посту» распространил среди писателей анкету – «Какой нам нужен писатель». Свой вопросник получил и Платонов. Решил объясниться со своими хулителями через эту анкету.

27 июня 1931 г. Платонов заполнил свой экземпляр анкеты. Он писал в ней, что «новый писатель», в отличие от прежнего, «все более становится пролетарием». «Чистым» современный писатель быть не может. И поясняет: «Он должен иметь политехническое образование и броситься в гущу республики». Сожалеет, что не может пока писать так, «как необходимо пролетариату и мне самому».

И хотя это «объяснение» более напоминает капитуляцию, ответ Платонова так и не напечатали. Он был уже «за штатом» советских писателей и мнение его уже никого не интересовало.

24 июля 1931 г. Платонов пишет Горькому. Думает, что тот поймет, защитит: «Я хочу сказать Вам, что я не классовый враг, и сколько бы я ни выстрадал в результате своих ошибок, вроде «Впрока», я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс – это моя родина, и мое будущее связано с пролетариатом… Мне сейчас никто не верит – я сам заслужил такое недоверие. Но я очень хотел бы, чтобы Вы мне поверили… Я не классовый враг…»

Грустно читать подобное, да еще в письме к человеку, как раз в то время публично прославлявшего и коллективизацию, и все подряд политические процессы. Платонов был в отчаянии, а, отчаявшись, можно согласиться с чем угодно.

Почитаем еще это письмо-самооговор: признал Платонов «после опубликованных критических статей», что его повесть «принесла вред». А его намерения остались как бы и не при чем: «…хорошие намерения, как известно, иногда лежат в основании самых гадких вещей». Ответственности за «Впрок» с себя «не снимает». И поясняет пролетарскому гуманисту: «Это значит, что я должен всею своей будущей литературной работой уничтожить, перекрыть весь вред, который я принес, написав “Впрок”».

И далее. Если ему только дадут такую возможность, то он уничтожит «Впрок» «будущей работой». Ему горько, что написал вещь «обманную» и «классово враждебную».

И в конце: «Я хотел бы, чтобы Вы поверили мне. Жить с клеймом классового врага невозможно».

Платонова сломали. Сломали его волю, причем так сильно, что он перестал ощущать ту боль, которая еще совсем недавно саднила душу и не успокаивалась, пока он не выплеснет ее на бумагу. Теперь он был неотличим от любого советского человека – как и всех, его загипнотизировал страх и он перестал болеть душой.

Но талант-то его необыкновенный при нем остался! Что бы там ни было, но идею выше совести художника, производственный план выше любого самого ничтожного человечка он поставить не мог. И когда первое оцепенение от навалившихся на него напраслин прошло, Платонов доказал это всем своим творчеством после убойного для него 1931 г.

Травля между тем не затихала. И Платонов шаг за шагом сдавал себя.

Папостовцы в 1932 г. выдвинули условие: «либо врастание попутчиков * в литературу социализма, либо уход из нее». И еще более категоричный ультиматум: искусство и литература не должны были отражать жизнь «многообразно». Где вы такую жизнь видели? Какие, к черту, «Частные Макары»! Кто они такие? Какое такое собственное лицо может иметь человек при социализме – обществе коллективного разума?

И с этим Платонов готов был согласиться. Лишь бы оставили его в покое и дали возможность работать. Но не тут-то было.

1 февраля 1932 г. Всероссийский Союз советских писателей разбирал по всем мыслимым позициям творческое лицо писателя Андрея Платонова. Вел то историческое заседание Петр Павленко.

Платонов со всем соглашался и во всем каялся. Фактически отрекся от трех тогда уже напечатанных вещей: «Че-Че-О», «Усомнившегося Макара» и «Впрока». Согласился, что «ошибочность» в них нарастала «прогрессивно», да и сами эти вещи слабые, поспешные. Признался, хотя никто его в этом за язык не тянул, что большинство его рукописей «не издано». Да и правильно, что не печатают, ибо все они «идеологически обветшалые и никакого интереса и пользы для революции не представляют». В незаконченных и неизданных работах, откровенничает Платонов, «вредоносность содержится полной степенью», но не в такой, как в “Впроке”».

А далее – уж и вовсе почти что юродство: «Моя художественная идеология с 1927 г. – это идеология беспартийного отсталого рабочего… – анархизм, нигилизм и т.п. Эта идеология и господствует во всех сочинениях, над которыми я работал, которые не изданы».

От всего ранее написанного решительно открестился *.

Комментировать это заседание сегодня, вероятно, не вполне удобно. Поэтому, безотносительно к личности Платонова, скажем лишь, что подобные проработки делали советскую литературу бесполой изначально, а идеологическая линия тех лет, если писатель строго ей следовал, неизбежно пропитывала его творения ароматом халтуры, которая, множась, способна была породить лишь антикультуру. Чтобы прочувствовать ту эпоху изнутри, надо с головой окунуться в то время, а для этого придется читать подлинные документы тех лет – газеты, журналы, совсем забытые сегодня книги. Но это занятие неодолимо для нетренированного на демагогии ума.

Более нечего говорить на эту тему. Как писал Андрей Платонов, «жизнь сама закончит наш сюжет».

Повторим: Платонов вошел в литературу «Епифанскими шлюзами» в 1927 г. и сразу стал «несроден» всей когорте советских писателей – и по тематике своих сочинений, и по их идеологическому окрасу, и даже по языку.

И его сразу стали бить. Били за каждую новую, проскользнувшую в печать, вещь. Били зло и незаслуженно. Помоями облили и «Че-Че-О» (1928 г.) и «Сокровенного человека» (1928 г.). Платонов долго терпел, держал удары. Но и его психологическая выносливость оказалась не беспредельной. Не выдержала. Открылся он для нокаутирующего удара повестью «Впрок» и, оказавшись на полу, поднял руки, сдался и постарался полюбить не тот социализм, который носил в душе, а тот, что был вокруг и испарениями которого он дышал. Но и из этого ничего хорошего для него не вышло.

… «Епифанские шлюзы» поначалу не заметили ни критики, ни писатели. Глянулась эта книжка Платонова, кажется, одному Горькому. «Чевенгур», самое значительное социально-философское сочинение Платонова, писавшееся в 1928 – 1929 гг., печатать отказались, и роман этот на долгие десятилетия был погребен в личном архиве писателя. Аналогичная судьба постигла и повесть «Котло-ван» (1929 – 1930 гг.). Современник Платонова с этим блестящим творением писателя так и не познакомился.

Зато его рассказ «Усомнившийся Макар» в печать проскочил (Октябрь. 1929. № 9). А в нем можно было прочесть: