Другая королева - Филиппа Грегори

В прошлый раз, когда он попал в Тауэр, сам Сесил высказал мнение, что герцог вел себя неразумно, но в его действиях не было измены, и его отпустили в его лондонский дом. Но теперь все иначе. Сесил управляет теми, кто обвиняет герцога, он арестовал и его, и всех его домочадцев. Без сомнения, слуг будут пытать, и они либо признаются в том, что было, либо выдумают ложь, чтобы избавиться от боли. Если Сесил настроен отдать герцога под суд за измену, он найдет доказательства, и удача изменит этому поколению Говардов, как и прежде изменяла.

На второй странице новости еще хуже. Епископ Джон Лесли, мой верный друг, который предпочел служить мне в изгнании, а не остаться с удобством дома, сломлен. Он обнаружился в Париже, и он твердо решил провести оставшуюся жизнь в изгнании во Франции. Он ничего не рассказывает о том, что случилось в Англии, и о том, почему он сейчас во Франции. Он нем. По слухам, он переметнулся и рассказал Сесилу все. Я этому не верю, мне приходится снова и снова перечитывать сообщение, но меня уверяют, что Джон Лесли отрекся от моего дела и дал показания, обличающие Норфолка. Говорят, что Лесли рассказал Сесилу все, что знал; а он, конечно же, знал все. Он знал все о Ридольфи, – что там, он был одним из тех, кто стоял за заговором. Теперь все думают, что герцог, банкир, епископ и я отправили в Европу посольство, умоляя французов, испанцев и папу убить Елизавету и напасть на Англию. Все знают, что я выбрала в союзники хвастуна, труса и дурака. Что и сама я дура.

Шрусбери никогда меня не простит за то, что я бесчестно нарушила данное ему слово, за ложь Сесилу, Мортону и себе. Он едва говорит со мной с того дня в саду, когда сказал, что я растоптала свое обещание и его сердце. Я пыталась с ним поговорить, но он отворачивался, я клала руку поверх его, но он тихо убирал свою. Он кажется больным и усталым, но не говорит со мной о своем здоровье. Он вообще ни о чем со мной больше не говорит.

Бесс измотана тревогой о деньгах, страхом за будущее и долгим горьким презрением ко мне. Мы этой осенью – печальный дом. Нужно надеяться, что шотландцы снова приедут ко мне и попросят вернуться, нужно верить, что найдется новый герой, желающий меня освободить, нужно верить, что Филиппа Испанского не отпугнет крах нашего плана, который, как мы были уверены, не может не сработать. Я не нахожу в себе отваги снова писать, начать все заново, снова вышивать полотно заговора.

Я думаю о том, что сказал Шрусбери – что я опорочила свое слово королевы, – и гадаю, поверит ли мне кто-нибудь в будущем, сочтет ли, что может положиться на мое суждение. Похоже, в этот раз я потерпела истинное поражение. Мой первый защитник и единственный друг, Ботвелл, все еще в тюрьме в Дании, и надежды на его освобождение нет; он пишет мне, что сойдет с ума в заключении. Все мои шифры раскрыты, все друзья в тюрьме, мой посол оставил службу, мой нареченный обвинен в измене, а человек, который любил меня, сам того не зная, больше не смотрит мне в глаза.

1571 год, декабрь, замок Шеффилд: Джордж

Я думал, мне раньше было больно. Думал, что лишился любви и уважения жены, которая посчитала меня дураком. Я присягнул – молча, только молча – женщине, которая настолько выше меня, что она больше чем королева: ангел. Но теперь я понял, что есть и другой ад, ниже того, что был мне знаком. Теперь я понял, что женщина, которой я тайно поклялся в верности, предательница, она предала сама себя, лжесвидетельствовала и лгала, она бесчестна.

Я мог бы посмеяться над собой, ведь я свысока смотрел на мою Бесс за то, что она родом с фермы, за то, что выговор у нее срывается на дербиширский, за то, что она называет себя протестанткой, не зная теологии, настаивает на том, что Библия должна быть по-английски, потому что не знает латыни, украшает стены и обставляет комнаты трофеями из разрушенной церкви. За то, что она всего лишь вдова вора и дочь фермера. Я бы посмеялся над собой теперь из-за греха ложной гордости, но из моей глотки вырвался бы только звук, похожий на предсмертный хрип.

Презирая свою жену, свою прямую, простую, достойную любви жену, я отдал свое сердце и потратил состояние на женщину, чье слово подобно ветру, что носится где пожелает. Она говорит на трех языках, но ни на одном не может сказать правды. Танцует, как итальянка, но не может пройти прямым путем. Вышивает лучше швеи, пишет изысканным почерком; но печать ее на документе не значит ничего. А мою Бесс весь Дербишир знает, она честно ведет дела. Когда Бесс пожимает руку при сделке, ей можно вверить свою жизнь. Эта королева может поклясться на части Истинного Креста – и клятва все равно будет временной.

Я растратил свое состояние на эту королеву-вертушку, я поставил свою честь на эту химеру. Я промотал приданое Бесс и наследство ее детей на то, чтобы содержать эту женщину, как должно содержать королеву, и не знал, что под королевским балдахином сидит предатель. Я позволил ей сидеть на троне и повелевать двором в своем собственном доме, я все устроил, как ей хотелось, потому что верил, в глубине своего преданного сердца, что передо мной королева, каких еще не бывало.

Что ж, я был прав. Она и есть королева, каких прежде не бывало. Королева, лишенная королевства, короны, достоинства, королева, не признающая ни обещаний, ни чести. Она избранница Божья, помазана священным миром Господним; но Он, судя по всему, забыл о ней. Или она лгала и Ему.

Теперь о ней придется забыть мне.

Бесс робко входит в мой кабинет и ждет на пороге, словно не уверена, что ее пустят.

– Заходи, – говорю я.

Я хочу, чтобы голос мой прозвучал приветливо, но он холоден. Между мною и Бесс все теперь звучит не так.

– Чего ты хочешь?

– Ничего! – неловко отвечает она. – Только поговорить.

Я поднимаю голову от бумаг, которые просматривал. Управляющий настоял, чтобы я на них взглянул. Это длинные списки долгов, деньги, которые мы заняли, чтобы содержать королеву, и выплатить их нужно будет на будущий год. Я не знаю, как я их заплачу; разве что продав землю. Я прикрываю их листом бумаги, чтобы их не видела Бесс, нет смысла и ее еще волновать, и медленно поднимаюсь.

– Я не хотела тебя беспокоить, – извиняется она.

Мы все время друг перед другом извиняемся в последнее время. Ходим на цыпочках, словно в доме кто-то умер. Наше счастье умерло, и в этом тоже виноват я.

– Ты меня не беспокоишь, – отвечаю я. – Что у тебя?

– Хочу сказать, что мне очень жаль, но мы не сможет открыть в это Рождество дом, – поспешно произносит она. – Мы не сможем накормить всех арендаторов и их семьи, и всех слуг не накормим. Не в этом году.

– Денег нет?

Она кивает.

– Денег нет.

Я пытаюсь рассмеяться, но получается плохо.