Знаменитые авантюристы XVIII века - Автор неизвестен Биографии и мемуары

Buen-Retiro (то есть доброе, хорошее убежище) — это королевский дворец, построенный при Филиппе V, впоследствии он был заброшен, двор в нем не жил, и его обратили в тюрьму. Казанову отвели в обширный зал нижнего этажа. При входе туда его охватил тошнотворный смрад. В камере было около тридцати арестантов, в том числе с десяток солдат. Кроватей было не более десяти, имелось несколько скамей, но не было ни столов, ни стульев.

Казанова обратился к какому-то солдату из числа сторожей и, вручив ему дуро, попросил достать ему письменных принадлежностей. Солдат с веселым смехом взял монету, ушел и пропал. Казанова спрашивал о кем потом у всех, но вопрошаемые только хохотали над ним и ничего не отвечали. В числе заключенных Казанова увидал своего слугу и некоего итальянца, графа Марадзани, с которым Казанова познакомился в Мадриде. Марадзани сообщил, что собирался было из тюрьмы написать Казанове, но потом узнал, что скоро он и сам прибудет в тюрьму. Тот же Марадзани сказал, что их продержат в тюрьме недели две, а потом отправят в какую-нибудь крепость на каторжные работы, оттуда можно будет писать по начальству, оправдываться, но все же пройдет не меньше трех-четырех лет, прежде чем удастся освободиться из каторги. Известия были крайне неутешительные и во всяком случае ошеломляющие для Казановы, который ломал себе голову над вопросом — в чем, собственно, он провинился?

— Я полагаю, — заметил он, — что не осудят же меня на каторгу, прежде чем не подвергнуть хоть допросу.

— Это так. Алькальд придет сюда завтра же, допросит вас, запишет ваши ответы. Но этим все и кончится. А потом вас сошлют неизвестно куда, быть может, в Африку.

— Да вас-то судили уже? — спросил Казанова у Марадзани.

— Меня вчера допрашивали битых три часа.

— О чем же вас допрашивали?

— Спрашивали имя банкира, который доставлял мне деньги. Я отвечал, что не имею дела ни с каким банкиром, а живу на деньги, занимаемые у моих друзей, в ожидании моего определения в лейб-гвардию. Затем спросили — почему мое имя неизвестно парижскому министру; я отвечал, что министр меня не знает, потому что я ему не представился. Тогда алькальд сказал мне, что без рекомендации дипломатического представителя моей страны меня не могут принять в лейб-гвардию, но что король озаботится дать мне другое место, куда не требуется никакой рекомендации. После этого алькальд ушел, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Я опасаюсь, что если венецианский посол не вступится за вас, не удостоверится, что вы ему известны, то вас постигнет та же участь, что и меня.

Казанова был так поражен этою перспективою, вероятность которой он не мог оспаривать, что ничего даже не нашел ответить своему собеседнику. Он присел на одну из кроватей. Но скоро невыносимый зуд дал ему знать, что он успел уже кое-что позаимствовать с этого логова. Испания по этой части, кажется, не имеет соперниц. Казанова встал с гнусного ложа и стоял неподвижно, пожираемый отчаянием. Он чувствовал себя гораздо хуже, чем в первые минуты заточения в Piombi; там у него было хоть сознание какой-нибудь вины и сверх того надежда на заступничество названого отца, на скорое освобождение. Тут же перед ним скатертью расстилалась полная безнадежность и беззащитность: он был в чужой стране, где никому не было до него дела, где никто даже и не охнет о его погибели. Оставался один ресурс — написать Аранде, венецианскому послу, всем, от кого можно было ожидать заступничества. Но откуда достать бумаги, перо, чернил? Солдат, очевидно, унес его деньги и, без сомнения, пропьет их, насмехаясь над глупым арестантом.

Так прошло время до полудня. Марадзани напомнил Казанове, что пора позаботиться об обеде. Он знал одного солдата, на которого можно было положиться, дать ему денег и поручить купить съестного. Но Казанове еда и на ум не шла. Его лакей попросил у него денег на еду для себя, но Казанова, подозревавший, что попал в тюрьму по доносу этого человека, отказал ему наотрез. Заключенные ели жидкий луковый суп с отвратительным хлебом; только двое или трое, видно, люди с деньгами, ели свое. К счастию, о Казанове позаботился Менгс: он прислал ему чрезвычайно роскошный и обильный обед. Слуга хотел оставить всю посуду до вечера, обещаясь вечером принести ужин и тогда захватить всю посуду. Но Казанове не хотелось делиться этим обедом со сволочью, которая его окружала, и он, поев немного, тотчас отправил остатки назад, попросив принести только обед на другой день в этот же час, а ужина не приносить. «Вы хоть бы вино-то оставили!» — угрюмо заметил ему Марадзани; но Казанова ничего ему не отвечал: он не любил этого человека и имел какие-то причины считать его большим негодяем и чуть ли не участником в приключившемся с ним несчастий.

Вскоре после обеда в тюрьму пришел Мануччи, секретарь венецианского посла. Он выразил пока только свое соболезнование, на которое Казанова отвечал банальными благодарностями. Казанова спросил тюремного офицера, вошедшего вместе с Мануччи, может ли он написать письмо своим знакомым, которые, без сомнения, только потому и не спешат к нему на выручку, что ничего не знают об его аресте.

Офицер отвечал, что это не запрещается. Тогда Казанова принес ему жалобу на солдата, похитившего его деньги. Но, к сожалению, караул уже сменился, тот солдат ушел, и никто не мог сказать его имени. Офицер тут же поручился Казанове, что солдат будет разыскан и наказан, а деньги от него отобраны, и вызвался немедленно доставить Казанове все нужные письменные принадлежности. Мануччи пообещал прислать рассыльного из посольства, который доставит его письма по адресам.

Казанова вынул из кармана три золотых и объявил во всеуслышание, что даст их в награду тому, кто сообщит имя солдата, похитившего его дуро. При виде денег имя солдата тотчас вспомнили, и — удивительное дело! — первым выкрикнул это имя граф Марадзани! Эта выходка — пожертвование тремя дуро, чтобы воротить одно — произвела впечатление на тюремного офицера. Мануччи ушел, обещав замолвить о Казанове словечко венецианскому посланнику.

По его уходе Казанова начал писать письма. Арестанты без церемонии обступили его и читали, что он пишет; иные, не разобрав написанного, преспокойно спрашивали, что, мол, ты написал? Это была чистая пытка! Иные, очевидно, ради забавы, лезли снимать со свечки и гасили ее. Один солдат предложил унять эту сволочь, но требовал за это дуро. Казанова вытерпел все это безобразие и закончил свои письма. Нечего и говорить, сколько яду подпустил он в эти послания! Он писал Мочению (венецианскому посланнику), убеждал его, что он обязан заступиться за него как за венецианского подданного, который не лишен по суду прав венецианского гражданства и не запятнал себя никаким преступлением, так как Мочению сам же не сумел бы сказать, за что, собственно, Казанова отсиживал в Piombi. Еще более энергичное послание написал он графу Аранде и другим знавшим его испанским грандам. Аранде он напоминал о том, что был ему рекомендован в высшей степени почтенною личностью (княгинею Любомирскою), что если ему суждено погибнуть, то он должен думать, что его убийцею был не кто иной, как Аранда: Казанова заявлял арестовавшему его офицеру, что он лично известен графу, но тот не обратил на это никакого внимания; очевидно, он действовал по предписанию самого графа.