Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы - Григорий Ширман

Отточенные сонеты Ширмана, в которых редко встречаются вольности (хотя один сонет без рифм!), особенно если читать их подряд в большом количестве, могут показаться «лишенными всякого человеческого содержания», если воспользоваться словами Зинаиды Шаховской (по другому, разумеется, поводу). В глазах начинает рябить от «града астрономических, исторических, географических, мифических и проч. имен», а самолюбование автора всех этих «щедрот большого каталога» порой просто раздражает. В «Апокрифах» «парнасский» дух и пафос не исчезают вполне, но рядом с ними всё чаще появляются ирония и самоирония, а с торжественными сонетами (здесь есть и венок, и акростихи, и даже затейливые «тройственные сонеты»!) соседствуют «легкомысленные строки»:

Грешил сонетами велико,Не мог я Данта позабыть.Я даже раз сказал «музыка»,Чтобы торжественнее быть.

«Астрономия» и «физиология» всё чаще сменяются непретенциозными лирическими картинами, в которых порой звучит есенинская нота. Эта «третья манера» появляется уже в «Карусели зодиака»:

Зазвените, строки золотые,Слово, птица вольная, не трусь,Облети ее с телег БатыяДо кремневых башен, эту Русь.Помолись крутым тягучим каркомНад коньками кукольных царей,В ледяном их доме, злом и жарком,Самоваром песню разогрей.Пусть та песня говорит как ветер,Ведра удали вскипают пусть…Ни в одной стране на белом светеТак на радость не похожа грусть.

Другой поэт-современник, имя которого приходит на ум при чтении Ширмана, – его знакомый по Союзу поэтов Георгий Шенгели. Мы мало что знаем об их отношениях, кроме сонета-акростиха в «Черепе» и негативного отношения обоих к Маяковскому, которое Григорий Яковлевич засвидетельствовал уже в первой книге («дрянофил наш Облаковский») и подтвердил в «Апокрифах» («Не прославляю Моссельпром»). Зарекомендовавший себя уже в конце 1910-х годов как выдающийся мастер сонета (два издания сборника «Раковина») и переводивший в эти годы Эредиа, Шенгели в середине 1920-х годов эволюционирует в сторону «человеческого содержания», которое стало лейтмотивом сборника «Норд», выпущенного Союзом поэтов в 1927 г. Конечно, «сравнение – не доказательство», как гласит французская пословица, но сопоставление «Норда» именно с «Апокрифами» могло бы дать интересные результаты. Назову хотя бы стихотворения «Трубка» и следующее за ним «Верю розовой горе…», которые и по форме, и по содержанию кажутся совершенно «шенгелиевскими».

Следуя традиции ведущих поэтов Серебряного века, Ширман придавал большое значение циклизации стихотворений внутри сборников. В «Апокрифах» он пошел дальше, построив книгу фактически как единое произведение, назвав его разделы «частями», хотя это фактически те же циклы. Еще одна особенность «Апокрифов» – тематическое и стилевое разнообразие, что выгодно отличает их от монотонности, характерной для предшествующих сборников. Они звучат полифонически – в них причудливо тасуются «высокий штиль» и просторечие, частушечные нотки и ритмы, вызывающие в памяти стих первой половины XIX века. После сотен ледяных сонетов это выглядит как минимум неожиданно и демонстрирует разнообразие поэтического дара автора:

Грязью ругани облитый,Я горю еще пестрей,Парус пламенный морей.Людям любы только плитыГробовых богатырей.

«Уж не пародия ли он?» – этот вопрос при чтении «Апокрифов», особенно после сугубой серьезности предыдущих книг, напрашивается сам собой. Самоирония Ширмана деликатно «снимает» его. В этой книге автор, возможно, достиг своего апогея, но она так и осталась в его личном архиве. После неудачи с выпуском «Апокрифов» Григорий Яковлевич замолчал почти на два десятилетия. Об этом его собственное признание в неопубликованном позднем сонете: «Я двадцать лет был мастером молчанья», – так что встречающиеся в литературе сведения о подготовленных им к печати в 1930-е годы сборнике стихов «Галина» и поэме «Кисть Рембрандта» приходится признать недостоверными.

Почему Ширман замолчал, мы не знаем. Не знаем мы и того, почему именно с конца 1946 г., судя по датам, «стала пухнуть от стихов тетрадь» и сонеты полились куда обильнее, чем раньше. Дочь поэта Марина Радошевич, у которой сохранился его архив, использованный в настоящем издании, вспоминает: «В 1946 г. папа вернулся к творчеству (до этого почти 20 лет молчал), писал невероятно много, однако хотел не только писать, но и печататься. Ради этого вынужден был писать стихи на актуальные темы – о Ленине, Сталине, социалистическом строительстве… Это, конечно, отрицательно сказалось на его блестящей поэтике; даже стихи на личные темы уже мало напоминали прежнего поэта». Работавший с архивом Владислав Резвый характеризует его следующим образом:

«Существует не полностью сохранившаяся подборка сонетов 1947 г. со сквозной нумерацией: первый № 79 датирован 5 июня, последний № 1189 датирован 18 октября – то есть 1110 сонетов за 4,5 месяца. Существует еще огромная машинописная подборка сонетов со сквозной нумерацией. Датировки в ней появляются поздно: № 1317 датирован 21 октября 1950 г. Приблизительные даты предыдущих номеров можно установить по упоминающимся в них событиям: например, № 1109 написан ко дню 70-летия Сталина, т.е. около 21 декабря 1949 г. После № 1675 (26 апреля 1951 г.) нумерация обрывается. Среди разрозненных листов со стихами есть такой: “Сонет (номер – счет потерял)” с датировкой 24 октября 1951 г. Сонетов конца 1951 г. совсем немного, самый поздний датирован 25 декабря. Более поздние тексты не выявлены».

В мае 1947 г. Григорий Яковлевич представил в издательство «Советский писатель» сборник «Громада» с эпиграфом из Пушкина: «Громада двинулась и рассекает волны». Он включал 77 сонетов, объединенных в цикл «Векам и веку», и 60 сонетов, образующих четыре венка – «Мавзолей», «Материк», «Перекличка», «Вскрытие камня» (публикуется в настоящем издании). Рукопись книги в том виде, в каком она была отдана на суд издательства, не сохранилась. Можно предположить, что 77 сонетов – это те, которых не хватает в указанной выше подборке. Ширман, видимо, полностью оторвался от «литературного процесса», поскольку пытаться издать сборник сонетов – вне зависимости от их содержания – после печально известного Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» (14 августа 1946 г.) и в разгар борьбы с «формализмом» было по меньшей мере наивно.

Знаток русского сонета Б. Н. Романов отметил, что с конца 1920-х годов «сама форма сонета стала подозрительной для руководствовавшихся классовым чутьем»: «Сонетная форма постепенно исчезает со страниц поэтических книг и журналов, опять становясь вроде бы экзотической и “несвойственной” отечественной поэзии. Меняются и тенденции метрической и стилистической эволюции русского стиха, отразившей “советизацию” поэзии. А потому такая традиционно считавшаяся утонченной форма, как сонет, становилась знаком “той” культуры, неким андеграундом. С 1930-х до конца 1950-х годов не вышло почти ни одной книги сонетов. Правда, в 1948 г. вышли “Сонеты” Шекспира в переводе Маршака, ставшие литературным событием и сыгравшие свою роль в возрождении интереса к сонету»*.

Датированный 27 мая отзыв первого рецензента – забытого ныне прозаика из рабочих Александра Митрофанова, творчество которого, по характеристике «Краткой литературной энциклопедии», «отличается лиричностью, романтической приподнятостью, некоторой импрессионистичностью», был скорее положительным. Проявляя уважение к автору и его судьбе, Митрофанов честно постарался разобраться в его творчестве и выделить в нем лучшее:

«Это по преимуществу сборник сонетов, и надо сразу заявить, что формой этой автор владеет блестяще. Взятые в целом, сонеты как бы являют собою поэтическую автобиографию. Рассказывая о себе, о поэтических своих взлетах, разочарованиях, домашних неурядицах, которые столь часто мешают ему беседовать с музами, поэт умеет и улыбнуться – порою сардонически, и поиздеваться над собой, и впасть в патетику и незаметно перейти, часто в пределах одного сонета, от смешного к величавому. <…> Читатель несколько смущен: не слишком ли запросто разговаривает автор с эпохой? И это первое впечатление укрепляется в нем по мере того, как он углубляется в чтение сборника.

Автор нисколько не страдает скромностью, мы не ошибемся, пожалуй, если скажем, что он – “отъявленный эгоцентрист”. Но он – умен и талантлив и потому часто подсмеивается над своей торжественностью и величавостью, в иных сонетах просто издевается над собой – и тем читатель даже в этих вещах не может не почувствовать некоторого самолюбования. Оно не покидает автора и тогда, когда он порою с шутливой, порою с патетической горечью, – сетует на то, что его не признали. Ибо во многих сонетах, наряду с эгоцентризмом, можно усмотреть некий, если так можно выразиться, восторг непризнанности.