Вознесение : лучшие военные романы - Александр Проханов

Он услышал мягкий рокот мотора. Не вышел из сарая, нацелив камеру в сияющий прогал дверей. На дорогу, пересекая толстыми колесами цепочку голубых, оставленных спецназом следов, выскочил джип. Его борта были помяты, бампер свернут, в лобовом стекле лучами расходились пулевые трещины. Джип встал посреди дороги, и если бы в руках у Литкина был гранатомет, а не телекамера, он бы мог расстрелять машину в упор. В машине растворились все двери. Выпрыгнули чеченцы, занимая круговую оборону. Нацелили автоматы на сады и заборы, все в черном, с зелеными повязками, гибкие, сильные, пружиня мускулами. Другие выволокли из машины труп. Был виден его разорванный бушлат, ржавая кровь на груди, коротко стриженная золотистая голова с белесыми офицерскими усиками. Чеченцы сволокли мертвеца к обочине, вынесли из машины круглую противопехотную мину, положили на снег и сверху бережно, как попоной, прикрыли телом убитого. Раскрывали ему руки крестом, раздвигали ноги в больших башмаках, поворачивали набок голову, так что Литкину стали видны его незакрытые голубые глаза и аккуратно подстриженные усики. Это мог быть младший офицер или прапорщик. Чеченцы подбрасывали его на видное место, минировали, чтобы русская разведка, наткнувшись на убитого товарища, стала поднимать его себе на погибель.

Литкин снимал, стараясь себя не выдать, чтобы не хлестнули по сараю разящие автоматные очереди. Чеченцы завершили работу. Пятясь, шаря вокруг стволами, отступили к машине, разом сели. Джип рванул и канул, оставив на дороге крестообразное тело. «Сюрприз» — назвал эту сцену Литкин.

Он чувствовал легкое головокружение, слабый жар, словно лицо, обдуваемое студеным воздухом, обгорело на солнце. Он знал за собой это свойство. Так действовали на него невидимые ядовитые энергии, среди которых он действовал. Бесшумная, бесцветная радиация губила его кровяные тельца, будто в каждое впивался микроскопический жадный долгоносик, выпивал горячую красную каплю.

Это были симптомы лучевой болезни, заработанной им вблизи разрушенного, дышащего ядами реактора, в который превратился разрушаемый город. Из каждой развалины, из каждой братской могилы расходились лучи. Ночью город слабо светился голубоватым болезненным заревом. Спутник космической разведки, фотографируя Грозный, получал на снимке млечное, окружавшее город пятно. Как оттиск на плащанице.

Он устал, ему захотелось отдохнуть, выпить глоток горячей воды.

Услышать человеческое слово. Не стон, не команду, не возглас боли и ненависти, а тихую речь, в которой бы услышал для себя утешение. Литкин положил на плечо телекамеру и направился в глубь разоренного предместья, где жил его знакомый чеченец, блаженный художник Зия.

Они сидели во дворе разрушенного дома, на двух поломанных табуретках, отпивая из консервных банок кипяток, куда художник Зия кинул несколько пахучих стеблей. Тут же, сложенный из битого кирпича, теплился очаг. На нем стоял закопченный чайник с тонкой струйкой пара из гнутого носика. Литкин наслаждался, чувствуя, как стекают в него горячие вкусные струйки. Смотрел на хозяина, чье лицо, изможденное, с провалившимися висками, тонкими, светящимися насквозь ноздрями, было не кавказским, — покрыто золотистой, мягкой, как пух, щетиной, с бледно-голубыми, навыкате, глазами, в которых, как глубокие тычинки, дрожали крохотные золотые точки. Зия держал консервную банку обеими руками перед грудью, как священный сосуд. Над его головой в розовой яблоне застыл синий студеный шар неба. Литкин вникал не столько в смысл его невнятных, загадочных слов, сколько в дребезжащее, как у готового заплакать ребенка, звучание хрупкого голоса.

— Два наших народа заблудились впотьмах. Натыкаются один на другой, больно ранят. Избивают друг друга до последнего чеченца и русского. И тех и других ведут поводыри тьмы. Народы потеряли пастырей света и выбрали себе в водители поводырей тьмы. Я не ушел из Грозного, когда разбомбили мой дом и сгорели мои картины. Не ушел, когда ко мне приехал Басаев, и я отказался писать его портрет, и меня два раза ставили к кирпичной стене. Не ушел, когда через мой сад проехал русский танк и сломал любимое дерево персика. Я остался здесь, чтобы спасти два наших народа. Собираю в себе силы света, призываю на помощь всех великих людей, живших до меня на земле: Гомера, Аристотеля, Авиценну, Веласкеса, Диего Риверу, Льва Толстого, Юрия Гагарина. Они отдают мне свои великие мысли, присылают мне на помощь свои светлые души. С их помощью я остановлю войну. Еще немного, еще несколько последних мазков, и война будет мной остановлена…

Высоко, в каменной синеве, как черная крохотная жилка, вмурованная в лазурит, шел вертолет. Из него излетели расходящиеся острия, похожие на веретена. Прянул высокий бледный огонь. Далеко, едва различимые, громыхнули разрывы. Вертолет влетел в розовую стеклянную яблоню и замер, остекленел в глубине синего шара, словно яблоня уловила его розовой кроной, смирила его полет, и он, окаменев, остался там навеки.

— Открылся кратер зла. Извергается магма зла, заливает землю. Покрывает своей горячей смолой Чечню и Россию. Если ночью выйти на окраину, то увидишь сорок ночных пожаров, уходящих через всю Чечню прямо в Россию. Из Грозного прямо в Москву. И как Грозный сейчас горит и проваливается в преисподнюю, так же будет гореть Москва со своими кремлевскими башнями и белым Манежем, провалится в преисподнюю. Я должен закупорить кратер зла. Должен накрыть его своей грудью. Зло ударит мне прямо в сердце, и я остановлю его. Я могу умереть, но зло остановится. Пока русские и чеченцы воюют, я воюю с духами зла…

Вдалеке рокотало, словно из неба в землю уходили гулкие трубы органа и их рокот складывался в угрюмую запредельную музыку, сочиненную слепым великаном. Литкин слушал музыку сгорающих сфер и хрупкий, дребезжащий, как трясущиеся хрусталики люстры, голос блаженного. Не желал понимать смысл слов. Чувствовал, как разгорается в нем жар и свертываются умирающие кровяные тельца. Дорожил ощущением своего собственного умирания среди гибнущего города.

— Я хожу к чеченцам, к людям Шамиля и Лечи, и говорю им: «Перестаньте стрелять!» Закрываю глаза убитым. Сдаю мою кровь в лазаретах. Хожу к русским, говорю им: «Братья, перестаньте стрелять! Возьмите мою кровь вашим раненым!» Теперь моя кровь течет в венах чеченцев и русских, и вместе с нею в них проникла моя любовь. У русских в войсках есть священники, но они не призывают окончить войну. В отрядах у чеченцев есть мулла, но он не останавливает войну. Есть священник, но нет святого. Есть мулла, но нет пророка. Я говорю чеченцам и русским голосом пророка. Через меня, мой голос, мои картины Бог остановит войну…

Высоко, оставляя в синеве тонкую повитель звука, шел самолет. Обнаружил себя белыми венчиками тепловых противоракетных мишеней, моментальной блестящей каплей. Звук утончался, исчезал, превращаясь в тончайший стебель, и на его окончании выросли, как два огромных тяжелых арбуза, и упали взрывы.

— Чтобы любить, надо много страдать. Плоть от любви и страдания теряет свой вес. Я чувствую, как становлюсь невесомым. У меня есть картина «Хождение по водам», она висит в Музее искусств. Там изображены святые, утратившие вес и идущие по морю. Я не святой, но мой вес уменьшается. Когда я иду в сторону русских, на моем пути лежит минное поле. Я иду по минам и не взрываюсь, потому что мой вес ничтожен, как вес идущей птицы. Я еще касаюсь земли, но если сердце мое будет переполнено страданием и любовью, я смогу идти не только по водам, но и по воздуху…

Литкин понимал, что перед ним сидит блаженный. Ум человека был тронут тихим безумием. Но он и сам был безумным. В его кровяных тельцах поселилось безумие. В каждой капельке крови кружился крохотный красный водоворот, сквозь который тонула и утекала его жизнь. Оба они, художники, видели этот мир из разных точек Вселенной. Разрушаемый город питал их творчество, и оба они умирали, каждый в своем безумии, не в силах уйти из города, сжигаемого упавшей с неба звездой.

Над их головами, в синеве, пролетела темная лента пепла, подхваченная слабым ветром. Литкин следил за ее волнообразным полетом, подумав, что это мог быть свиток сгоревшей рукописи.

— Когда я рисую мою картину, мне кажется, я становлюсь обладателем волшебной силы. Я посылаю эту волшебную запрещающую силу на обе стороны фронта, к чеченцам и русским. От этой запрещающей силы пули намертво впаиваются в автоматы, не могут вылететь из стволов. Взрывчатка в снарядах превращается в глину, и пушки стреляют глиняными горшками. Атакующие не могут бежать в атаку, засыпают, и им снится их детство. Нож в руках убийцы превращается в павлинье перо и только щекочет горло. Если этой волшебной силой облучить все человечество, то наступит рай…

Невдалеке, за домами, раздался гулкий тугой хлопок. Быть может, это взорвалась противопехотная мина, подложенная под мертвого русского прапорщика. Литкин слушал, как улетает звук, превращаясь в стеклянный блеск яблонь.