94 Избранные труды по языкознанию - Вильгельм Гумбольдт

Итак, если поставить вопрос, существуют ли в санскрите после отделения всех аффиксов двусложные или многосложные пр'остые слова, то на него необходимо ответить утвердительно, поскольку в этом языке встречаются такие слова, последний член которых нельзя с уверенностью рассматривать как суффикс, присоединенный к корню. В то же время простота этих слов, очевидно, лишь кажущаяся. Они, бесспорно, представляют собой сложения, значение одного из элементов которых утратилось.

Отвлекаясь от явной многосложности, можно выдвинуть вопрос, не существует ли в санскрите другого, скрытого ее вида? Может, в частности, показаться сомнительным, что корни, начинающиеся с двух согласных, а в особенности корни, заканчивающиеся согласным, не происходят из первоначально двусложных корней, причем в первом случае в результате стяжения, а во втором — в результате отпадения конечного гласного. В одной из предыдущих работ [86] я высказывал эту мысль по отношению к бирманскому языку. Действительно, простое устройство слога с конечным гласным, еще наблюдаемое во многих языках Восточной Азии, кажется наиболее естественным, а потому представляющиеся нам ныне односложными корни вполне могли первоначально быть собственно двусложными- корнями более раннего языка, из которого произошел язык, известный нам в настоящее время, или более примитивного состояния последнего. Конечный согласный в таком случае был бы на самом деле начальным согласным нового слога или нового слова. Тогда этот последний член современных корней в соответствии с разнообразием языкового гения являлся бы либо определенным дополнением главного понятия посредством уточняющей модификации последнего, либо налицо было бы действительное сложение двух самостоятельных слов. Таким образом, к примеру, в бирманском языке наблюдался бы процесс образования явных словосложений на основе таких же словосложений, но в настоящее время уже неразложимых. Легче всего под эту категорию подводятся корни с одинаковыми начальным и конечным согласными и промежуточным простым гласным. В санскрите подобные корни, за исключением, может быть, корня dad, с которым дело, по всей вероятности, обстояло иначе, имеют значение, пригодное для выражения посредством редупликации, поскольку они обозначают либо активное движение, как, например, как, jaj, sas, либо желание, жадность, как, например, lal, либо равномерно длящееся состояние, как, например, sas'спать'. Корни kakk, khakkh, ghaggh, имитирующие звук смеха, вообще вряд ли можно представить себе иначе как первоначальные повторения целых слогов. Но я сомневаюсь в том, что такого рода анализ в целом может достичь существенных результатов, и вполне может быть, что такой конечный согласный действительно был конечным с самого начала. Даже в китайском языке, мандаринский диалект и книжный вариант которого не имеют настоящих конечных согласных, про- впнциальные диалекты весьма часто добавляют последние к словам с вокалическим исходом.

В ином аспекте и, вероятно, в ином смысле Лепсиусом [87] был недавно выдвинут тезис о двусложности всех санскритских корней с консонантным исходом. Последовательная и глубокомысленная система, предложенная в его работе, выводит необходимость двусложности из того факта, что в санскрите вообще преобладает слогоделение и неделимый слог при расширении корня не может породить из себя одну отдельную букву, но только опять-таки неделимый слог. Автор настаивает на необходимости рассматривать звуки флексий лишь в качестве органических продолжений корня, а не в качестве как бы самовольных вставок или добавлений букв, и вопрос, следовательно, сводится к тому, нужно ли, к примеру, рассматривать а в форме bodhamiкак конечный гласный budhaили всего лишь как гласный, присоединяемый извне к корню budhпри спряжении? Для той темы, которую мы здесь обсуждаем, важно прежде всего значение предполагаемого или действительного конечного согласного. Поскольку автор в первой части своей работы касается только вокализма, то он еще ничего не говорит по этому поводу. Поэтому я замечу лишь, что, даже если не использовать образного выражения о собственном расширении корня, а говорить о добавлении и вставке, все же при правильной позиции не остается никакого места для произвола, поскольку и добавление и вставка происходят всегда лишь в соответствии с органическими законами и благодаря последним.

Выше мы уже видели, что в языках иногда к конкретному понятию добавляется соответствующее ему родовое, и поскольку это один из важнейших способов образования двусложных слов в односложных языках, я должен здесь еще раз к нему вернуться. Во всех языках имеются многочисленные примеры подобного способа сложений при обозначении естественных предметов, которые, как, например, растения, животные и т. д., отчетливо распадаются на обособленные классы. Но в некоторых языках мы встречаемся с чуждым нам способом такого соединения понятий, и именно о нем я намереваюсь здесь говорить. А именно: не всегда используется действительно родовое понятие, соответствующее конкретному объекту, но может быть употреблено обозначение некоторой вещи, связанной с данным объектом сколько-нибудь общим сходством, как, например, когда понятие протяженности и длины оказывается связанным со словами нож, меч, пика, хлеб, строка, веревка и т. п., в связи с чем самые разнородные объекты, если они имеют хоть какое-нибудь общее свойство, попадают в один и тот же класс. Таким образом, хотя, с одной стороны, такие соединения слов обнаруживают чувство логического упорядочения, все же еще чаще в них сказывается деятельность живой силы воображения; так, в бирманском языке рука является родовым понятием для всех видов инструментов — от ружья до зубила. В целом этот спосоо выражения заключается в описательном изображении объектов, йног- да облегчающем понимание, а иногда увеличивающем наглядность выражения. Но в отдельных случаях в основе этого способа может лежать действительная необходимость уточнения, даже если мы сейчас ее не чувствуем. От нас вообще далеки исходные значения слов. Все то, что во всех языках обозначает воздух, огонь, воду, человека и т. д., для нас, за редкими исключениями, является просто условным звучанием. То, что лежало в его основе, древняя оценка народами предметов в соответствии с их свойствами, определившими выбор словесного знака, остается нам чуждым. Но как раз этот факт мог привести к необходимости уточнения посредством добавления родового понятия. Если, предположим, китайское ji'солнце' и 'день' первоначально означало нечто согревающее, освещающее, то было необходимо добавить к нему tseou, то есть слово, обозначающее материальный шарообразный объект, чтобы сделать ясным, что имеется в виду не рассеянное в воздухе тепло или свет, а согревающее и освещающее небесное тело. По аналогичной причине, используя другую метафору, можно было посредством добавления слова tseiiназвать день сыном тепла и света. Весьма примечательно, что названные только что выражения принадлежат новому, а не старому китайскому стилю, хотя способ обозначения, представленный в них согласно предложенному объяснению, кажется архаичным. Этим подтверждается мнение о том, что подобные выражения были созданы сознательно, чтобы избежать недоразумений, проистекающих из употребления одного и того же слова для обозначения нескольких понятий или в качестве чтения нескольких письменных знаков. Но почему язык на столь позднем этапе своего развития проявил подобную метафорическую изобразительность и почему он просто для достижения целей понимания не воспользовался иными средствами и обозначил день именно при помощи термина родства?

Я не могу не выразить здесь сомнения, которое я уже часто испытывал при сравнении старого и нового стилей. Мы знаем старый стиль лишь по памятникам, чаще всего философским. О разговорном языке того времени мы не знаем ничего. Не зарождалось ли что-нибудь, а может быть, даже многое из того, что мы сейчас приписываем новому стилю, уже в древние времена, в тогдашнем разговорном языке? Кажется, есть один факт, действительно говорящий в пользу этого соображения. Старый стиль kouwenсодержит умеренное количество частиц, если отвлечься от случаев соединения нескольких частиц друг с другом; новый стиль, kouanhoa, имеет их гораздо больше, особенно таких, которые уточняют грамматические отношения. В качестве третьего, существенно отличающегося, и от старого и от нового, нужно рассматривать исторический стиль,!wentchang, который очень редко использует частицы и практически обходится без них. При этом хотя исторический стиль возникает позднее, чем старый, но все же уже приблизительно за двести лет До нашей эры. Исходя из обычного представления о развитии языков столь различная трактовка такой вдвойне важной для китайского части речи, как частицы, необъяснима. Если же, напротив, предположить, что эти три стиля суть просто три обработки одного и того же разговорного языка для различных целей, то все становится понятным. Большая частотность частиц, естественно, подобает разговорному языку, который всегда стремится сделать себя более понятным за счет добавления новых элементов, а потому не отбрасывает даже того, что действительно кажется ненужным. Старый стиль, содержание текстов на котором само уже предполагает напряжение умственных сил, ограничил использование частиц с целью придания излагаемому большей ясности, но нашел в них подходящее средство для придания высказыванию симметричности, соответствующей внутренней логической упорядоченности мысли. Исторический стиль имел ту же самую причину для ограничения встречаемости частиц, что и старый стиль, но не испытывал необходимости вновь привлечь их к использованию с другой целью. На нем писались тексты, предназначенные для серьезных читателей, но в более простом изложении и легко понятного содержания. Этим различием может объясняться то, что исторические работы воздерживаются даже от использования обычной конечной частицы (уё) при переходах от одной темы к другой. Новый стиль театра, романов и развлекательной поэзии, поскольку он изображал само общество и его отношения и передавал его речь, должен был сохранить все атрибуты общественного языка, а следовательно, и весь массив частиц, в нем представленных