Девятный Спас - Анатолий Брусникин

Митя учтиво извинился. Встречный не ответил, явив невежье. И чёрт бы с ним.

«Снова увижу её», — думал Никитин и тем был счастлив — преступно, но необоримо.

Дмитрий ведь не зря ночью не спал — это он с собой боролся. Человек чести не может дозволять, чтобы сердце брало верх над волей, потому что иначе чем отличается благородие от скотства?

Что счастья ему на веку не предписано, Никитин давно догадывался. По всему ходу жизни это было видно: дворянин без имени и вотчины, сын без отца-матери, отовсюдошный изгнанник. Однако последний из ударов судьбы застал его врасплох.

Когда тебе сравнялось тридцать, о всяком глупом уже не мечтается. Например, о заколдованных королевнах или прекрасных девах, чей взор, как родниковый ключ, чист и обжигающ. И дальнейший путь представляется тебе ясным: конь да сабля, ратные тяготы да лихая смерть.

И вдруг обнаруживаешь, что Прекрасная Дева существует, и взор у неё точь-в-точь такой, как грезилось, и голос, будто некогда уже слышанный во сне. Ради Неё ты свершил бы невиданные подвиги, преодолел бы любые препоны. А препона всего одна, но совершенно непреодолимая: единственная на свете дева — невеста друга, и, стало быть, страстно о ней мечтать есть низкодушие.

Поэтому всю ночь Никитин изгонял страстные мысли прочь. Преуспел в том мало.

Вот и ныне, въезжая в Кривоколенный переулок, ничего не мог с собою поделать — трепетал. Надежды, что при повторной встрече чары рассеются, у него почти не было. Поэтому слуге он строго, даже невежливо сказал, что желает видеть единственно молодого барина, по неотложной казённой надобности. Но, к его мучительству (увы, смешанному с наслаждением) встречать гонца вышли оба — и брат, и сестра.

На неё Дмитрий смотреть себе не позволил. Сухо поклонившись и отворотив лицо, он отозвал в сторону начальникова сына, вполголоса передал порученное — и про срочность, и про кавалету, и про ермитаж.

Юноша вежливо поблагодарил, сказавши, что предугадал волю родителя и кавалетто уже собрано. С этими словами он показал на плоский ящик лакированного дерева, к которому был прицеплен ремень, очевидно, для таскания на плече.

— Куда ты, Петруша? — раздался голос, от которого у Дмитрия по телу пробежало подобие озноба. — Зачем тебе кисти и краски?

Молодой наглец посмел ей не ответить и направился к выходу.

— Петя! Что с тобой нынче? Петенька!

Крик был обиженный, жалостный. У Митьши прямо сердце сжалось. Будь его право — надрал бы мальчишке уши, чтоб знал, как себя вести с драгоценнейшей из дев. Но права такого у Никитина не было. По-прежнему так и не взглянув на Алёшину невесту, он почтительно поклонился и хотел выйти вслед за недорослем.

Но случилось негаданное. Лёгкая рука коснулась Митиного локтя — и будто обратила витязя в камень.

— Сударь! Молю тебя!

Теперь уж не взглянуть на нее было невозможно. Он обреченно поднял глаза.

Господи милостивый, это лицо, сам того не зная, Дмитрий видел пред собой всякий день жизни. На белом свете только одно такое и существовало. Красивое оно или нет, он сказать бы затруднился. Это звёзды красивые. Иль облака. А Луна меж ними одна, и другой быть не может. Ах, отчего судьба столь жестока к человеку?

— Я тревожусь! Он со вчерашнего дня будто не в себе! Куда ты его вызвал? К кому? Ради Бога!

Отказать Ей, слёзно молящей, было бы злодейством. Но нарушить слово чести — всё равно что предать свою бессмертную душу, что доверена нам Господом во временное владение. Побледневший Дмитрий безмолствовал.

Видно, угадав в нём колебание, дева повела себя небывалым для русской барышни образом: схватила упрямца за кафтан и начала трясти.

— Истукан! Бревно бессердечное! Скажешь ты мне правду или нет! Сговорились вы все меня терзать!

«Единственная! Лишь Ей одной такое неистовство к лицу», — восторженно думал сотрясаемый Никитин, по-прежнему храня молчание.

Всхлипывая от тревоги и гнева, она рванула сильней. Затрещала рубаха, из раскрывшегося ворота свесился большой образок на цепочке. Эту иконку, отцовскую память, Дмитрий никогда с себя не снимал.

Взгляд прекрасной Василисы Матвеевны так и впился в конного воина, изображённого на кипарисовой дощечке. Сильные пальцы расцепились.

— Что это у тебя? — шёпотом спросила дева.

— Димитрий Солунский. Покровитель мой.

Чудесные глаза были полны благоговейного изумления.

— Откуда?

Озадаченный Никитин дотронулся до образка.

— От отца. Десять лет ношу…

Вдруг она как всплеснёт руками, как вскрикнет:

— Лицо! То-то помнилось… Так ты мне тогда не приснился! Я тебя узнала!

И бросилась обомлевшему Мите на шею, стала его целовать, орошать слезами, приговаривая:

— Милый мой, спаситель мой… Я и не чаяла, что ты настоящий… То ли святой с небес сошёл сироту защитить, то ли сон приснился… Я ведь полгода проспала и многое, чего не было, видела… Помнишь меня? Помнишь, как девочку от злого карлы спасал? Ведь я это, Василиска, княжна Милославская!

И принялась рассказывать — сначала сбивчиво, потом понятней.

Если Митьша и испытал потрясение, то лишь от её объятий и поцелуев, бросавших его из холода в жар и обратно. Известию же не изумился. Никитин всегда знал, что в жизни ничего случайного не бывает, она наполнена и стройностью, и смыслом, просто не каждый смертный способен сие прозреть. Тридцати одного года от роду рабу Божьему боярину Дмитрию выпала удача познать на себе Всевышний Промысел, невообразимо чудесный в своем неохватном совершенстве.

Разговор был чувствительный, долгий. Младший Зеркалов давно уехал в Преображенское, а Василиса всё не могла нарадоваться нежданной встрече, Никитин же вовсе потерял счёт времени.

Конец сердечной беседе положил слуга, вошедший сказать, что за господином прапорщиком прибыл служивый человек.

В воротах стояла двуколка, которую Дмитрий сразу признал. Узнал он и сидевшего в тележке человека. Это был сержант Журавлёв, которого он давеча видел издали и с которым потом столкнулся в тёмных сенях.

— Поди, наври ему, что господин прапорщик уже уехал, — велела слуге Василиса.

На что Митя не терпел всякой неправды, но в устах княжны и ложь показалась ему восхитительной.

Преображенец слугу выслушал, однако уехать не уехал. Зачем-то попёрся в дом. Челядинец из-за сержантовой спины показал: тебя, мол, барышня, видеть желает.

— Вот настырный, — недовольно молвила Василиса. — Я его быстро спроважу.

Она вышла за дверь, оставив её открытой.

— …Садом он ушёл… Да, только что. Может, догонишь ещё, — доносился до Дмитрия её раздражённый голос. — Почём мне знать, где он коня привязал?