Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова - Владимир Хрусталев

«Это было осенью 1916 года. Настроения армии в ту пору достаточно хорошо всем памятны. Озлобление против Царского Села, в частности против императрицы Александры Федоровны, достигло крайнего предела. Идея военного заговора, основанная на сознании всемогущества армии, носилась в воздухе. Так, молодой общественный деятель, служивший на фронте, гр. П.М. Толстой довольно откровенно высказывал в ту пору мысль, что с царем нужно покончить. В более тесном кругу он даже развивал свой план покушения: заговорщики должны были на аэроплане подлететь к Николаю II во время его обычной прогулки в окрестностях Могилева и застрелить царя. Речи эти выслушивались в военных кругах и нередко встречали сочувствие. Императрица Александра Федоровна среди приближенных. Слева направо: А.А. Вырубова, императрица Александра Федоровна и Ю.А. Ден. Царское Село, Александровский дворец, 1916 г.

Я состоял тогда председателем Комитета Земского Союза на Западном фронте и представлял Земский Союз в Ставке Верховного главнокомандующего. Непосредственным моим начальником был кн. Г.Е. Львов. Однажды, в 20-х числах октября 1916 года, я получил от князя Георгия Евгеньевича письмо, в котором он извещал меня о своем близком приезде в Ставку. Я встретил Г.Е. Львова на вокзале и отвез его на автомобиле к ген. Алексееву, по приглашению которого князь приехал. Они очень долго разговаривали наедине. Сущность их разговора заключалась в следующем. Алексеев предлагал Г.Е. Львову прибыть в Ставку в день, который будет им, Алексеевым, для того назначен. Князя должны были сопровождать 2–3 видных общественных деятеля либерального направления из земских кругов. В Ставку ожидался в ту пору приезд Александры Федоровны. Алексеев предлагал арестовать царицу, заключить ее в монастырь, поставить Государя перед совершившимся фактом и предложить ему утвердить правительство, включающее в себя кн. Львова и близких к нему людей. Алексеев ставил условием, чтобы самому Николаю II, которого он искренно любил, не было причинено никакого зла. Он был против насильственного отречения и кандидатуры Михаила Александровича. Г.Е. Львов принял предложение Алексеева и тотчас снова выехал в Москву. Вечером того же дня (помнится, 25-го октября) меня вызвал в свой кабинет ген. Алексеев. Вид у него был плохой и настроение нервное.

– Вам князь Львов сообщил, о чем мы с ним говорили нынче утром? – кратко спросил он меня.

– Нет, – отвечал я.

Это было только наполовину верно, но я, разумеется, не мог ответить иначе. Алексеев, очевидно, так и понял: мои близкие отношения с Георгием Евгеньевичем ему были известны.

– Так передайте князю Львову в спешном порядке, что для дела, о котором мы с ним говорили, я назначил день: 30 октября.

Выйдя из кабинета генерала, я немедленно послал в Москву доверенное лицо для выполнения возложенной на меня миссии. Но судьба не пожелала осуществления заговора. На следующий день Алексеев опасно заболел и слег в постель. Через какую душевную драму он прошел в те дни, я судить не могу. Знаю только, что Государь посетил его во время болезни, когда генерал находился лишь в полусознательном состоянии, и долго – против своего обычая – оставался у него в спальной, сидя на постели больного. Произошло ли что между ними, мне неизвестно. Вскоре спустя [некоторое время] Алексеев получил отпуск и уехал лечиться в Крым. Туда выехал к нему кн. Г.Е. Львов и имел с ним там продолжительную беседу, содержание которой мне тоже неизвестно. От Георгия Евгеньевича я узнал только, что Алексеев изменил взгляды и высказывался против переворота, опасаясь революции и крушения фронта»[499].

Однако это была только незначительная часть айсберга, столкновение с которым грозило государственному устройству Российской империи катастрофой. Ухудшение экономического положения страны и, прежде всего, обострение продовольственного кризиса усиливали антиправительственные настроения в широких народных массах. Хотя, заметим, что карточной системы в стране на тот момент и позднее не было. Некоторые перебои случались с поставкой только некоторых продуктов, как например, сахара. Начальник Московской охранки в октябре 1916 г. докладывал:

«Такие определения, как острое раздражение, крайняя озлобленность, возмущение и т. д., являются довольно слабыми отражениями действительности. Можно с уверенностью сказать, что подобного раздражения и озлобления масс мы еще не знали. В сравнении с настроением данного момента настроение 1905–1906 гг., несомненно, являлось для правительства более благоприятным. Тогда острая ненависть к правительству охватывала сравнительно узкий круг – рабочий класс, часть крестьянства и часть интеллигенции – теперь же в непримиримом чувстве осуждения правительства объединяется едва ли не все общество… Раздражение и озлобление масс настолько велико, что они перестали стесняться в выражении своих чувств по адресу как правительства, так и Верховной власти… Вся тяжесть ответственности возлагается ныне уже не только на правительство в лице Совета Министров, но и на Верховную власть, и делаются даже дерзкие выводы»[500].

К осени 1916 г. круг недовольных деятелей, включавших в себя и видных царских сановников, пришел к выводу:

«Положение могло бы быть спасено выступлением всей Императорской семьи, in corpore заявившей Государю об опасности, о необходимости уступить общественному мнению»[501].

1 ноября 1916 г. великий князь Николай Михайлович (1859–1919) отвез в Ставку в Могилев письмо, в котором уговаривал императора согласиться на ответственное министерство.

В Ставке с этой же целью побывали великие князья Николай Николаевич (1856–1929) и Кирилл Владимирович (1876–1938), хотя последний не решился что-то впрямую говорить Государю, но свои симпатии к оппозиции демонстрировал окружающим. К просьбам уступить общественности (в лице Государственной Думы) присоединился и великий князь Георгий Михайлович (1863–1919), который позднее об этих событиях и разговоре с императором поделился впечатлениями со знакомым чиновником Н. Могилянским, а тот опубликовал воспоминания в эмигрантском журнале:

«Он (великий князь Георгий Михайлович. – В.Х.) очень радостно встретил меня, благодарил за тронувшее его письмо, и мы начали говорить о развертывавшихся событиях.

– Когда я в последний раз был в Ставке у Государя, я, по поручению ген. Брусилова, настойчиво просил Государя о том, чтобы образовано было министерство, приемлемое для Государственной Думы, из всем известных и почтенных общественных деятелей. Я пошел дальше поручения Брусилова, я настойчиво рекомендовал дать министерство, ответственное перед Государственной Думой. Мало того, я передал Государю собственноручно написанную записочку в этом смысле.

– Как реагировал Государь на слова Вашего Высочества?

– Никак. Он хранил упорное молчание. Записку, не говоря ни слова, взял и… начал говорить о посторонних сюжетах. Я понял, что моя миссия окончилась абсолютной неудачей.

– Как Вы объясняете себе настроение Государя?

– Он целиком под влиянием императрицы. По-моему он любит ее и не хочет ее огорчать, зная ее враждебное отношение к конституционному режиму вообще, а к Государственной Думе в частности…»[502]

Великий князь Кирилл Владимирович

Как раз в то время в начале ноября 1916 г. в Государственной Думе шла резкая критика деятельности правительства. «Прогрессивный блок» публично огласил свою декларацию, в которой требовал отставки лиц, чье пребывание у власти «грозит опасностью успешному ходу нашей национальной борьбы». Известный лидер и депутат кадет П.Н. Милюков (1859–1943) произнес 1 ноября 1916 г. свою знаменитую речь. Он выступил с резкой критикой действий царского правительства, задаваясь риторическим вопросом: «Что это: глупость или измена?»[503] Она была напечатана в газетах с большим количеством пропущенных мест, как результат работы цензуры. Эти пропуски в сознании многих граждан заполнятся своим им только созвучным смыслом. Однако по рукам ходили полные списки текста речи без всяких пропусков, а иногда и со своеобразными добавлениями, которых не было на самом деле. Царица обвинялась в принадлежности к «немецкой» партии – сторонникам сепаратного мира. Обвинение строилось на тезисе, что «ибо сама императрица была родом из Германии», то среди воюющей против России армии Вильгельма II было немало ее «августейших братьев». Кроме того, в Думе прозвучали прямые обвинения о влиянии Григория Распутина через царицу на государственные дела. Впоследствии многие называли эту речь «штурмовым сигналом» революции!