Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не Кирпичников, Орлов крикнул:
– Бей!
Такого – не задумывали, но так получилось.
И поднялось с пяток винтовок, Орлов тоже, бахнули открытые окна.
И – свалился штабс-капитан перед воротами, на утолченный снег. И не дрыгался.
Намертво.
О-го-о-о… Это что ж теперь будет?…
Кто обмерши. А кто по коридору:
– Ура-а-а-а!
А какое «ура»? – только теперь-то всё и начиналось. Только теперь-то и отрезало: не тогда, когда Лашкевич побежал вон – а когда упал. Теперь – ни у кого здесь уже нет повёртки.
Теперь – мы взбунтованы, бесповоротно! И – что будет?
Перекрикивал Кирпичников, руками махал: на места! строй! в строй!
Собрались, стали в строй.
А – что теперь? Ночью думали: занять оборону по лестнице и по окнам. Но это – в ловушке себя запереть. Это думали, когда переступить боялись. А когда уже переступлено…?
Наружу! Звать другие роты! Чем больше созовём – тем меньше ляжет на нас. Теперь – всё отрезано, теперь только и выход – звать других!
Завопил Кирпичников команду:
– Рота напра-во!! Шагом-марш!
И – потопали, посыпали по лестнице. Во двор!
Во дворе уже не стало строя: рассыпались кто куда, разбрелись как пьяные, очумелые.
Стреляли в воздух без толку.
А кто кричал «ура».
Горнисты заиграли тревогу.
Кирпичников послал Маркова и Орлова в другую роту учебной команды – звать присоединяться.
71
Поезд пришёл в Москву очень рано утром, и ещё пустым ранним трамваем Георгий добирался домой на Остоженку.
Тихо, ослабно сердцу было вечером в субботу у своих. Вчера утром и на улицах в Петрограде уже всё успокоилось. Но то мрачное сердечное сжатие, схватившее в Мустамяках, – оно так и не отпустило. Что оно было?
А в Петрограде всё заслонило ужасом, что своими же руками развалил он хрупкое подлечение Алины. И что теперь снова начнётся? И с каким новым размахом!
Совсем ни на час не наступает привычная бодрая светлость. А – какая-то муть неразборная в душе. И всё время – мешает.
И чем ближе домой – тем угнетённей и мрачней. А когда уже поднимался по лестнице в сером утреннем свете – сердце сжало и ударяло. Так и не разыскав или потеряв, что же именно он первое выразит? сделает? скажет? – повернул дважды ушко дверного звонка.
Алина, вероятно, ещё в постели. Ждал её возникающих шагов. Не слышал. Не шла.
Могла этим и демонстрировать.
Ещё раз позвонил.
Не шла.
Ещё раз. Никак не могла не проснуться. Но не шла.
Ещё раз. Или уж выдержку какую надо иметь. Или… её нет??
Подумал – и захолонул, обвалилось внутри. Боже – неужели? Боже! неужели она…?
Позвонил! Позвонил! Позвонил!
Молчание.
Боже, неужели там она у себя на постели – лежит мёртвая? Вдруг представилось так ясно, неотвратимо: что иначе и быть не может! Да, да, именно так! И сколько случаев таких бывают – запираются. Да она ведь так и угрожала.
Уже видел её мёртвой, на постели навзничь – и эта внезапность косым передрогом прошла по нему. Вдруг – вся утлая наша жизнь перед этим рубежом.
Уже не звонил. Отдышивался, соображал. Протёр лоб. А может – её просто нет? Простая мысль: живо пойти к церковной привратнице, спросить.
Старушка уже на ногах. Ничему не удивилась. Да, вот, оставила вам ключи. Уехала, да. Не знаю, куда.
Фу-у-у-у-уф, отлегло. Жива.
Полегчало даже втройне: и что ничего не случилось, и что дома её сейчас нет, не будет бурной сцены, и не надо усиливаться ничего говорить, объяснять.
Но и тут же, ещё не дойдя до своего этажа: а может обманула привратницу? Другими ключами заперлась изнутри – и…?
Поспешил последний пролёт.
Вступил – как вор в пустую чужую квартиру? или как родственник во склеп? Было это в нём самом внутри – или веяло в воздухе могильностью?
Не раздеваясь – сразу скорей вперёд!
В столовую. Пуста.
К тому месту, где прошлый раз выставлялась её записка. Стояла та же рамка, с фотографией – Алина в широкополой шляпе, с гордо поднятой головой, красивая, счастливая. Но записки никакой не было.
А лежали тут – большие портновские ножницы, растворенные до предела.
Посмотрел записку на буфете, по другим местам, – не видно.
И – быстрей в спальню!
Нет! Постель ровненько застелена. Не помята. О, как облегчилось! Именно навзничь представлял.
И вся спальня – в порядке. Не как осенью, не бегство. Невольно глазами по полу: нет ли скомканных бумажек, как тогда? Нету. Смотрел, искал ещё – на комоде, на туалетном столике.
И увидел: к середине туалетного зеркала прислонённые, подпёртые пудреницей – стояли ножницы для ногтей. Так же – с раскинутыми до предела полотенками – кажется, до боли самим себе, и даже концы их искривились. Нет, это они, искривлённые, были жалами направлены на смотрящего – уколом!
Теперь и на комоде, на кружевной дорожке увидел ещё ножницы – и так же распахнутые до предела!
Это уже не могло быть случайностью? На туалете слишком нарочито стояли.
Скорее дальше, в свой кабинет. Письменный стол Георгия чист, пустынен, как всегда в его отлучку, постоянные предметы – просторным полуовалом. И только в центре стола, посередине пустого пространства – большие ножницы его для обрезки карт – распластанные, с раскинутыми до предела остриями.
Нет, это не случайность. Но что это значить могло?
Первая мысль толкалась сама, не найденная, вбежавшая: всё-таки – предупреждение о самоубийстве. Кончу с собой!
Почему такая мысль? Ничего, кроме острых концов, скорее глаза выкалывающих, тут не было от самоубийства. А – пришла.
Обходил – всё. И повсюду находил ещё и ещё, и в кухне на столе, и в передней на подзеркальнике – до восьми ножниц, все ножницы, какие в доме были! – и все одинаково: с отчаяния раскинутыми остриями!
Какой-то грозный намёк, если и не о смерти.
Уже Георгий не облегчён был, что Алины нет дома, а находил этот оборот хуже. Что-то с ней… Что-то она… Уж лучше была бы здесь. Уж лучше выплескивала бы ему в лицо.
А может быть: как знак их расхождения? Вот, как эти полотенки, раньше сходившиеся, теперь разбросаны до предела – так, мол, теперь и мы разошлись, сколько достать в разные стороны, и обручальные кольца наши разбросаны – и кончено?
И на миг махнуло как тёплым хвостиком.
Бродил бессмысленно, беспомощно по комнатам, так и не сняв шинели и шашки.
Одни, другие ножницы свёл.
Потом – опять развёл. Пусть как она оставила.
Нет, жутче: это скорее было похоже, что она тронулась умом. До такого, да ещё стоймя приставлять, не додумаешься в здравомыслии.
Алина – помутилась в уме?
Боже, как сердце сжато! Как безысходно. Как – сделать ничего нельзя.
И так разрывающе её жаль! И это – он её довёл.
Нужно – догонять её, образумливать, успокаивать. Но – куда? Но где?
Хоть что-нибудь было бы от неё! Самое дурное, но – письмо!
Нич-чего.
Только тут сообразил: а Сусанна же есть! Да не у неё ли Алина?
Не заперев двери, побежал по лестнице к телефону.
Но одумался: ещё нет восьми утра, невозможно тревожить так рано. По крайней мере – с половины девятого.
Вернулся. Разделся.
Ходил потерянный.
Квартира – как пустыня. И такой мрак.
Неужели тронулась разумом?
Как всё ноет и болит внутри. О, лучше б она была здесь!
Ничего не мог – себя, для себя, найти, найтись.
В половине девятого тоже подумал, что ещё рано.
С бесчетверти.
А когда пошёл телефонировать без четверти – ответили: Сусанна Иосифовна ушла, будет дома часам к четырём.
Упустил!
И теперь целый день – безвестности, непонимания, тоски…
72
Да, Воронцов-Вельяминов ещё недавно был студентом университета – но ещё недавней он кончил сокращённые курсы при Пажеском корпусе и получил офицерское звание. Да, он прекрасно слышал зов общества – но он же был и офицер воюющей России. Сердце его эти дни разрывалось – но и нельзя ж допускать бунт в столице, да во время войны! Между собой молодые офицеры бранили чучело Хабалова: тряпка, допустил в городе хаос. Но вот и тронуло армию: вчера – павловцы, сегодня, сейчас, в коридоре – стояли они с Лашкевичем перед бунтарским строем. И Вельяминов догадался – и благовидно отпросясь – и через две ступеньки на третью – и по снежным кочкам бегом – ворвался в батальонную канцелярию – и мимо всех уставов требовал видеть полковника Висковского – бунт в батальоне!!! Учебная команда отказывается подчиняться!
Ну – так ли? Ну, может ли быть? Ну, пока доложили.
И совсем-совсем не сразу вышел рыхлый белотелый полковник Висковский, из тех, кто и долгую службу пройдя, как-то минует испытания железом, а лишь удобно возвышается в чинах. Прежде – в прелестной Варшаве, теперь в Петрограде.
Ну, так ли? Эти нетерпеливые молодые люди не знают, что первые офицерские качества – осмотрительность и хладнокровие. Как это может быть, чтобы солдаты гвардейского полка – и отказались подчиняться? Это – событие невозможное.
