Романовы. Пленники судьбы - Александр Николаевич Боханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но и та же жизнь, что оставалась за пределами государственных забот, для него не окончилась. Она продолжала интересовать и манить.
Лето 1865 года Царская Семья, как обычно, проводила частью в Петергофе, частью в Царском Селе. Туда переезжала Императорская Фамилия и Двор. Александр II наведывался от случая к случаю, редко оставаясь больше нескольких дней, и опять возвращался в столицу, где его ждали важные дела. Императрица же с детьми большую часть теплого времени года находились вне Петербурга.
Но и за городом, на природе, придворный этикет соблюдался неукоснительно. Правила поведения распространялись не только на придворных, но и Царских детей. Они обязаны были каждое утро являться «к дорогой Мамá» для поцелуя, справляться о здоровье, рассказывать о своих планах на день. Александр, как старший, вечерами обязан был непременно присутствовать на собраниях у Императрицы, куда приглашались лишь избранные. Читали, музицировали, играли в карты. Каждый день одно и то же.
Александра всегда раздражала придворная суета и пустота, все эти обязательные и вымученные приемы и вечера, но изменить он ничего не мог. Однако с некоторых пор посиделки у матушки стали радовать Александра. Нет, конечно, не сами эти собрания, а та возможность, которую они предоставляли: видеть «милое личико».
Еще весной 1864 года Александр заметил новою молодую фрейлину своей матери, неяркую, но очень живую и стройную княжну Марию Мещерскую. Она не поражала красотой, и Великий князь, может быть, и не обратил бы на нее особого внимания, но несколько коротких разговоров, случайных фраз, которыми они обменялись, остались в памяти. Она, несомненно, была умна, что сразу же выделило ее из толпы пресных и жеманных придворных дам.
После нескольких мимолетных встреч и непродолжительных разговоров с княжной он вдруг почувствовал, что с ним что-то необычное происходит. Молодой человек еще никогда не имел сильных сердечных влечений, и то, что ощутил теперь, ни на что знакомое не походило. Не мог себе объяснить, почему постоянно в памяти всплывают воспоминания о Марии, почему он снова и снова переживает и повторяет подробности их встреч и разговоров.
К весне 1865 года Александр Александрович уже определенно знал: Мари Мещерская ему симпатична значительно больше остальных, хотя при Дворе и было немало «хорошеньких мордашек». Он не думал, что это любовь, то чувство, которое захватывает целиком, о чем он читал в книгах, о чем часто говорил с друзьями.
Мимолетным видением перед глазами промелькнул трагический образ Датской Принцессы, и кто знал, увидятся ли они еще. После смерти Никса Папа́ и Мама́ не раз затевали беседы о Дагмар, говорили о своем желании «оставить ее подле нас». Это желание мог осуществить лишь он. Александр все понимал, Принцесса ему была симпатична, именно такую девушку Цесаревич хотел бы видеть своей женой, но все это было так далеко и высоко от повседневности, где вдоволь было других приятностей.
Летом 1865 года чувства к Марии Мещерской стали принимать характер не просто симпатии, а большого и серьезного увлечения. Он уже не только ждал встречи, думал постоянно о ней; общение с княжной стало потребностью его молодой жизни. Она, как никто, была участлива, так сердечно отнеслась к его горю, так внимательно и сострадательно слушала его рассказы о смерти дорогого Никса! С Мещерской никакой неловкости не испытывал. С ней просто. Мари его понимала. Они «стали друзьями».
Она встречались на светских балах, где Мещерская неизменно представала в образе загадочной красавицы. Один такой эпизод – аристократический бал у известной в 60-х годах XIX века княгини Е.П. Кочубей (1812–1888)[43] – запечатлел в своих воспоминаниях граф С.Д. Шереметев (1844–1918).
«Блестящее общество в разнообразных костюмах представляло удивительное зрелище. Тут был князь П.П. Вяземский в виде людоеда, граф Г.А. Строганов в виде современного писателя с пером за ухом, княгиня Е.Э. Трубецкая во всей откровенности своих тайн, «Grande misere ouverte!» – сказал кто-то, глядя на ее наготу[44]. Тут же задумчивая, словно подавленная грустью, почти неподвижная находилась княжна М.Э. Мещерская. Она была ослепительно хороша в этот день. Белая хламида спадала у нее с плеч, на голове была диадема с одним блестящим алмазом. То было изображение сфинкса, и сама она молчаливая, загадочная, как сфинкс».
Но оставался Двор, этикет, обязанности и нормы, мешавшие свободному и желанному для молодых людей общению. Он – Наследник Престола, она – фрейлина. Общественная дистанция между ними непреодолима.
Великий князь и княжна в Петербурге не имели возможности непринужденно видеться. В Царском Селе и Петергофе было все-таки проще. Можно было, условившись заранее, якобы случайно встретиться на прогулке в парке и провести в беседе час-другой. Конечно, подобные маленькие хитрости не могли оставаться долго незамеченными.
Придворный мир не позволял долго находиться за пределами его внимания. Кто-то непременно что-то видел, слышал, и в конце концов все становилось темой обсуждений. Тем более когда касалось жизни и увлечений Престолонаследника. Тут уже не существовало мелочей, все подвергалось особо внимательному наблюдению и пристрастному комментированию.
Летом и ранней осенью 1865 года в Царском они встречались регулярно на прогулках, но главным образом на вечерах у Императрицы. Там составлялись партии в карты, и Цесаревич старался выбрать себе партнершей Марию Элимовну, которую он обозначал в дневнике как «М.Э.». Неизбежно и довольно быстро об очевидных пристрастиях Александра Александровича стало известно, и ему пришлось иметь объяснения с Матушкой. Та нашла подобное поведение «не совсем приличным». Александр не спорил, но ничего с собой сделать не мог…
Мещерская была на год старше Цесаревича. У нее был значительно богаче жизненный опыт, чем у ее честного и наивного обожателя. За свои годы княжна успела узнать и перечувствовать немало и хорошо владела тонким искусством салонного обращения. Знала, как посмотреть, когда улыбнуться, в какой момент встать и пройти как бы невзначай около молодого человека, овеяв едва уловимым, но пленительным ароматом дорогих французских духов, приведя в состояние почти невменяемое.
Александр долго не был уверен, любит ли его по настоящему М.Э., или это всего лишь игра, становившаяся порой для него нестерпимой мукой. Удостоверился в ее чувствах лишь через несколько лет. Накануне смерти, в свой последний час, уходя из жизни в тяжелых мучениях, Мария Элимовна призналась задушевной
