Школьные годы - Георгий Полонский

Ермолаевна молча повела Стешу к саням. И когда сани тронулись, и под полозьями заскрипел снежок, и печальный силуэт больницы заслонили деревья, Екатерина Ермолаевна сказала кучеру:

— К дому Листковых!

Она молча сидела рядом со Стешей, не находя слов утешения, потому что сама, быть может, ненамного меньше Стеши нуждалась в них..

ДОРОГОЙ ЦЕНОЙ…

Несмотря на то что вопрос с учителем Бахметьевым был разрешен, Борис Михайлович Павлов медлил с отъездом из Погорюя. Он шел по селу, отмечая про себя его бревенчатые избы, старые, покосившиеся от времени высокие заборы, ворота с полусгнившими, поросшими мхом козырьками, с резными деревянными петухами на маковках.

Около одного двора Павлов остановился, не удержался, взялся за тяжелое круглое кольцо калитки и приоткрыл ее, на него с лаем кинулся большой белый пес. Павлов шагнул во двор. А пес, скаля мелкие острые зубы, трусливо поджал хвост и попятился к старинному широкому полукрыльцу-полутеррасе с резными колоннами и навесом.

Во дворе на четырех крепких столбах возвышался старинный сеновал, заваленный соломой. Солома прикрывала прогнившие отверстия крыши, густо запорошенной снегом.

Павлов закрыл калитку и пошел по улице дальше.

Старая архитектура села причудливо сочеталась с новой. Рядом стояли только что отстроенные дома новоселов, легкие, светлые, удобные.

Павлов прошел мимо каменного здания клуба, остановился возле круглой витрины. Здесь висели самодельные афиши. На одной, написанной синей краской, значилось:

«Кино «Сельская учительница», «Кино «Верные друзья».

На другой чернилами было выведено:

«Драматический кружок клуба ставит пьесу «Темный бор».

А на листке из ученической тетради, приклеенном на витрине, сообщалось:

Лекция

«Есть ли жизнь на других планетах нашей солнечной системы»

состоится 27-го в 7 часов вечера.

Павлов свернул в переулок и пошел мимо пустынных огородов, занесенных снегом. Кое-где из-под снега торчали жухлые остатки ботвы турнепса, на гороховых и бобовых грядах видны были колья да одинокие пугала в развевающихся на ветру лохмотьях.

Из-за угла показался Александр Александрович. Он почти бежал, засунув руки в карманы черного пальто с черным каракулевым воротником. По-видимому, он торопился в больницу.

Они поздоровались, и Павлов пошел с Александром Александровичем, приноравливаясь к ритму его шагов.

— Ну, завтра вам снова в школу! — улыбаясь замерзшими губами и прижимая к ушам руки в замшевых перчатках, громко сказал Павлов. — Рад за вас, искренне рад!

— В Сибирь ехать — одеваться потеплее нужно. У нас в ноябре, видите, уже морозцы, — тоже улыбаясь и окидывая взглядом светлое демисезонное пальто Павлова, шляпу и ботинки, заметил Александр Александрович. — Так и обморозиться можно.

— Не успею. Вечером уезжаю. А в общем, оплошал. В следующий раз приеду в дохе и в валенках.

Дорога поднималась в гору, и Павлов начал задыхаться:

— Э, нет, вашими темпами я гору не одолею!

Он остановился, поворачиваясь спиной к ветру. Остановился и Александр Александрович.

— Как Коновалов? — спросил Павлов.

— Говорят, надежды нет.

Александр Александрович нетерпеливо сделал несколько шагов в гору. Павлов пошел за ним, стараясь не отставать.

— Думали ли мы, что заплатим такой дорогой ценой за пожар? — горячо заговорил Александр Александрович. — Кто-то неосторожно курил или что-то делал с огнем, и вот за эту неосторожность должен заплатить жизнью лучший из лучших. Страшно, трагично, горько! Я бы с радостью пострадал вместо него. Жизнь прожита. Плакать некому.

— У вас нет семьи? — спросил Павлов, хотя и знал, что Бахметьев одинок.

— Бобыль! — Александр Александрович помолчал, встретился с умными, добрыми глазами Павлова, и ему вдруг захотелось чуточку сказать о себе. — Ту, которая могла бы составить мое счастье, я потерял еще в юности.

— И не встречали ее больше?

— Встретил. Через двадцать лет. Получилось как в «Евгении Онегине»: «Я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана; я буду век ему верна», — невесело продекламировал Александр Александрович. — У нее муж и сын. Главное — сын. Пути наши оказались разными. Посмотрели друг на друга, погрустили, поплакали о невозможном и разошлись. — Бахметьев сказал это с такой болью, что Павлов отвел глаза в сторону, боясь увидеть слезы учителя.

— Значит, плакать-то о вас все же есть кому, — сказал он, намереваясь хоть немного утешить Александра Александровича.

Тот молча, медленно шел вперед и смотрел вдаль, туда, где темнела дорога к районному центру, по которой ночью, тайно от него, уехала Екатерина Ермолаевна.

В эту минуту Бахметьев и Павлов подумали об одном и том же, и Борис Михайлович высказал вслух свою мысль:

— Мне кажется, что вот такие жизненные обстоятельства учителю легче переносить, чем людям других профессий. Около вас все время молодежь, чуткая, неиспорченная. И, знаете, даже такое чувство, как ваше чувство к той женщине, многому может научить ваших учеников, если они что-нибудь знают…

— Я думаю, что они кое-что знают. Они всегда знают больше, чем мы думаем. Саша Коновалов как-то встретил у меня Екатерину Ермолаевну, и я видел, что он многое понял. Он был удивительно чуткий мальчик, умел понимать с полуслова… Вот видите, — грустно усмехнулся Александр Александрович, — я уже говорю о нем в прошлом!..

Они подошли к забору больницы, прошли по аллейке, посыпанной желтым песком.

У крыльца больницы толпились ученики Александра Александровича.

Их было очень много. Они расступились, пропуская взрослых.

На ступеньках, закрыв лицо руками, рыдала Стеша.

Александр Александрович молча снял шапку. Обнажили головы его ученики и Борис Михайлович Павлов.

В ГЛУБОКОМ РАЗДУМЬЕ

Закрытый гроб стоял посередине школьного зала. Венки с траурными лентами, букеты срезанных домашних цветов и мягкие ветки пахучей пихты скрывали стол, и казалось — гроб стоит на венках.

Рядом с гробом — скамья, и на ней, опустив на колени обессиленные руки, склонив голову под тяжестью непереносимого горя, молчалива и недвижима, как изваяние, как сама скорбь, — мать. Около нее Алевтина Илларионовна с багровым, распухшим от слез лицом. В зале, заполненном учениками, учителями и жителями Погорюя, мертвая тишина. Страшная тишина. Такой тишины никогда со дня основания школы здесь не бывало.

И тот, кто теперь лежал в гробу посреди этого зала, бесчувственный и равнодушный ко всему живому, десять лет назад бегал здесь отчаянным малышом, потом, подражая старшим и сдерживая желание пошалить, ходил серьезным подростком в пионерском галстуке, а затем и юношей комсомольцем, к голосу которого так внимательно прислушивались товарищи.

Как же страшно было поверить тому, что в этом закрытом гробу, обитом красной материей, лежит Саша Коновалов, что он в расцвете своей молодости безвозвратно ушел из