Том 1. Здравствуй, путь! - Алексей Кожевников

— Как вы себя чувствуете? Не замерзли?

— Я — прекрасно. — Шура, как бы желая поправить волосы, призаслонила лицо рукой: она чувствовала, что блеск глаз и яркость щек выдают ее волнение. — Сходила к врачу, и он помог мне.

— Хороший доктор, однажды он помог и мне. — Инженер раздевался и приговаривал, озираясь на Шуру: — Хороший, приветливый. Вы это умно сделали, что приехали к нам. Да-с, именно к нам.

Подошел к Оленьке, приподнял ее лицо к свету и спросил:

— А дочка моя чем-то встревожена. Чем? — и выжидательно повернулся к Шуре, точно вопрос относился к ней.

— Мне, папочка, завтра на работу. Я думаю, не попросить ли еще недельку отпуска.

Из кармана елкинской шубы выскочил Тигра, привыкший всюду сопровождать хозяина, и громко замяукал. Все бросились к нему: Шура разглядеть ярко расцвеченного котенка, Елкин поласкать, Оленька дать ему молока, и все поняли, что эта поспешность продиктована желанием что-то скрыть. Котенок, подбирая животишко, торопливо вылавливал из посудинки пропитанные молоком хлебные крошки и с ворчаньем озирался на Елкина, который гладил его по спине против шерсти, приговаривая:

— Ешь, проказник, ешь! Скоро я назначу тебя начальником вместо Леднева. Ты не подведешь меня, а? Конечно, мы ж с тобой друзья, закадычные. Сейчас будем принимать доклады. Да-с, будем!

Котенок вылизал посудину, почистил лапками губы и взобрался на плечо к Елкину.

— Товарищ Грохотова, мы готовы, — сказал вдруг инженер и присел к столику, за которым всегда принимал доклады. — Начинайте!

Котенок перебрался с плеча в карман пиджака, самое теплое место из доступных ему.

— Я не понимаю, чего хотите вы. — Шура растерянно поглядела на инженера, на Оленьку.

— Доклад, доклад. — Елкин покивал на стул. — Садитесь и!.. Недавно ваш муж спрашивал по телефону, как доехали вы, и, между прочим, обмолвился про доклад.

— Папочка, ты только не волнуйся, — прошептала Оленька.

Молча, не двигаясь, он сидел против Шуры и следил за нею широко открытыми потемневшими глазами. Изредка по правой половине его лица пробегала судорога. Шура, то припадая к стопе обличительного материала, то откидываясь на спинку стула и поминутно смачивая теплым чаем охрипшее горло, торопливо рассказывала. Оленька дежурила у двери и телефона, отвечая на стуки и вызовы, что инженер занят, принять не может. Время от времени она подбегала к Елкину и, обнимая за плечи, шептала ему в ухо:

— Папочка, не волнуйся.

Стучали и звонили поминутно. Елкин слышал взволнованные голоса Широземова, Козинова, завхоза и догадывался, что на участке произошли какие-то важные и неожиданные события, возможно, то последнее, чего он так боялся.

— Звонят с Джунгарского, Усевич! — объявила Оленька. — Что ему ответить?

— Что-нибудь. Продолжайте! — Елкин ударил кулаком в стол и повернулся спиной к телефону. — Успеем, узнаем все. Продолжайте, товарищ Грохотова!

— Что же я могу?.. — Оленька вертела трубку, не зная, что делать с ней. — У него такой голос… Вы, может быть…

Елкин взял трубку и крикнул в нее:

— Что у вас, провал? Сегодня везде, на всем участке провал. Прошу в очередь! Позвоните часа через два!

— В очередь! — повторила Оленька и повесила трубку.

Начались повторные звонки и стуки. Хаос и смятение, охватившие участок и закружившие всех, настойчиво ломились в последнее место, где сохранилось кое-какое спокойствие. Дослушав Шуру, Елкин спросил:

— Вы не боитесь, что… Или хотите скрыть свое участие?

— Ничуть, я готова где угодно и когда угодно…

— Тогда в партком к Фомину. Оленька, можешь впускать, начинай с Широземова!

Широземов, путаясь в рапортах и телефонограммах, ненужно громко выкрикивал:

— В Огуз Окюрген три машиниста подали заявление об уходе. Уходят бурильщики и взрывники, требуют расчет землекопы и казахи, мостовые рабочие и конюха. По всем пунктам чуть ли не поголовное бегство. Уйдут конюха, мы останемся без транспорта, без фуража, без хлеба.

Вбежал Козинов, оттолкнув Оленьку, которая охраняла дверь.

— Мы должны что-то предпринять. Иначе… Иначе…

— Чего они хотят? — спросил Елкин.

— Домой! Это не рвачество, это — терпенье лопнуло!

— А если я дам дрова, тепло?

— Дрова? — в один голос переспросили Широземов и Козинов. — Дрова — это… о!

— Могут ли подождать с неделю?

— Ждать не будут. — Козинов расстегнул рывком свою куртку: ему нужно было сделать какое-то сильное движение. — В дрова никто не поверит, знают, что их нет и ждать неоткуда. На дровах и верблюдах теперь никого не проведешь. Я говорю: терпенье лопнуло!..

— Что вы сбиваете меня: не проведешь, не удержишь?! — крикнул Елкин. — Я проводить никого не собираюсь, здесь у меня не игорный дом и я не шулер. Через неделю решительно у всех будет тепло. Товарищи Широземов и Козинов, объявите от моего имени: приказываю всем стоять на своих местах. Через неделю мы получаем большую партию нефтяных печек. Сегодня же отправьте машины за нефтью.

Пришел Фомин. Само собой получилось совещание треугольника — начальник участка, секретарь партбюро и председатель рабочкома. Фомин сидел, опустив голову на подставленную под нее ладонь и внимательно с прищуром, как на диковинную невидаль, глядел на Елкина. Козинов скручивал одну за другой цигарки и курил, не докуривая их и пыхая дымом в рукав своего бушлата (сидели в кабинете некурящего Елкина). Широземов тревожно озирался на дверь и прислушивался, не идет ли, не стоит ли кто за ней. Елкин говорил о печках:

— Их нет, их должен выдумать бригадир Гусев. Я уже заказал, и можно считать, что они есть.

— Печки нужно чем-то топить, — заметил Фомин. — А у нас ничего.

— Печки должны помочь нам достать топливо, — развивал свою мысль Елкин. — Поскольку их нет в реальности, мы создадим легенду, что будут через неделю. Эта легенда поднимет шоферов, отогреет, заведет замороженные машины — и через неделю, даже раньше у нас будет топливо.

— А если Гусев не выдумает, тогда что? — спросил Козинов. — Получится, что мы обманем людей.

— Вы неправильно понимаете слово обман, — упрекнул его Елкин. — Обман — действие злонамеренное. А у нас — план, мечта, надежда. Если даже и не сбудутся они — беда невелика. Сколько уже рухнуло здесь разных планов и надежд. Но мечта о тепле, о печках поможет нам удержать рабочих и дать смычку в назначенный срок. Пусть она, эта мечта, легенда, рухнет, но теперь она — единственная наша спасительница. — Елкин передохнул и закончил: — Всю ответственность за все последствия беру на себя.

Помолчали, покурили, потом Фомин подытожил:

— Итак, через неделю мы получаем печки. Про это должен знать каждый рабочий. Каждый из нас должен поступать так, как если бы печки уже топились, грели. Я согласен: спасти нас может либо тепло, либо легенда о нем. Поскольку пока нет тепла, да здравствует легенда! А теперь давайте оставим товарища Елкина отдыхать!

Колонна из шести автомашин, гремя цепями и заливая светом фар ночную мглистую степь, ушла за нефтью. Молва трубила по всему участку о печках и тепле. Вооруженная всей сетью телефонных проводов, Оленька ловила бригадира Гусева, ускакавшего в какие-то отдаленные закоулки. Елкин тревожно взглядывал на девушку и нетерпеливо спрашивал:

— Ну, как? Не нашла? Вот, Оленька, как бывает… вот как!

Под окном провизжали колеса брички. С кряком упали поленья к крыльцу елкинской квартиры на утоптанный снег. «Пять штук», — сосчитала Оленька. Она лежала под одеялом и глядела на замороженное окно, в котором начинал играть поднимающийся холодный день с ярко-красным разводом зари на востоке. Надо было вставать, топить печку, бежать за кипятком, за хлебом, но день и ей и особенно Елкину сулил одни неприятности, и Оленьке не хотелось начинать его. Она продолжала лежать, радуясь, что никто не стучится в дверь, не звонят по телефону и время, обычно наполненное тяжелыми разговорами и волнением, проходит в тишине и покое.

«Хорошо бы, — думает она, — пролежать весь день, и чтобы все устроилось», — и улыбается над нелепостью своего желания. По тому, как озарилось окно, должно быть девять часов, и все же никто не мешает Елкину спать, и Оленьке весело, что получился лишний час покоя и для него и для себя.

За окном — топот лошадиных ног, фырканье, шорох замерзших тулупов и голос Гусева: «Назар, у тебя все цело?»

Оленька накидывает платье и непричесанная выбегает на крыльцо. Там бригадир Гусев и Леднев околачивают снег, бухая ногами в дверной косяк.

— Спит, — шепчет она, — спит. Перебудьте где-нибудь! — и, охваченная морозом, возвращается в комнату, где осторожно прикрывает одеялом оголившиеся синежилые ноги старика. Ей хочется удержать при нем потревоженный, но не успевший отлететь сон.