Собрание сочинений в 5 томах. Том 5 - Семен Бабаевский

— Батя, я же хотел поработать вместе с вами…

— Обойдусь без сыновней подмоги, — поспешно ответил отец. — Есть у меня те, кто со мной и кто мне пособляет, и ими я доволен.

— Честное слово, вас не поймешь. То огорчались, что мы, ваши сыновья, не стали трактористами, теперь же, когда я хочу вернуться в отряд, вам бы радоваться, а вы злитесь. Что случилось, скажите? Я ехал и думал…

— Чему радоваться-то? — не дав досказать Степану, спросил отец. — Нечему! Ты же просишься на трактор не потому, что жить без него не можешь, а потому, что зараз тебе некуда податься. Гриша тоже обещал сесть на трактор так, из жалости к батьке. А я ни в чьей жалости не нуждаюсь. Ты же берешься не за свое дело, по нужде. Что у тебя на уме? Писанина. Будешь вести машину по борозде, а думать о своем, не о том, как пахать, а о том, как писать. А на тракторе, сыну, мыслями раздваиваться нельзя… Вот я и прихожу к тому: в станице тебе, Степан, делать нечего. Иди своей дорогой.

— Это что, батя? Прогоняете?

— Не прогоняю, а советую: держись одного бережка. Тянет тебя к писанию — пиши, старайся, на полдороге не останавливайся. Твое дело тоже нужное. Не поладил в Рогачевской, показал свою бегловскую натуру, — ничего, есть другие районы, поезжай туда, может, там поладишь. Таисию оставь у нас, пусть покамест поживет с нами, она нам не чужая. Денег дам и на дорогу и на первое прожитие. Поезжай, Степан, и поищи свое место в жизни. От задуманного не отступай, своего обязательно добейся… А обо мне не беспокойся, я как-нибудь. Дома мы вдвоем с матерью, а в отряде у нас молодцов много. Да, видно, скоро и на пенсию пора…

Никак не ждал Степан такого решительного отказа.

Отца он просто не узнавал, его словно бы подменили. Произошло с ним что-то непонятное. А что? Неужели ему стали известны намерения Степана не задерживаться в Холмогорской? В батькином доме он рассчитывал сделать временную остановку, своего рода вынужденную передышку. Еще в Рогачевской, поругавшись с редактором, он говорил Тасе, что они уедут к родителям на время: ему нужно поработать на тракторе с год, одновременно продолжая работу над повестью. И как только их материальные дела поправятся и, возможно, через год повесть будет написана, они сразу же распрощаются с Холмогорской, и тогда уже навсегда. Но откуда старик мог узнать об этом намерении Степана? Ведь это была тайна его и Таси, и никто другой об этом не знал и не мог знать. И вдруг этот неожиданный отказ. «Уезжай, Степан, куда знаешь, в станице тебе делать нечего». А может, отец догадался каким-то своим стариковским чутьем или понял наконец, что после отъезда Гриши у него совсем не осталось никакой надежды удержать возле себя ни одного из сыновей?..

Ту самую комнату с одним, выходившим во двор окном, в которой жили Эльвира и Жан, заняли Степан и Тася. Мать сама постелила им, глядя на сына и на невестку счастливыми глазами: она еще не знала, о чем, сидя под осокорем, говорили отец и сын.

— Как раз ко времени освободилась комната, — говорила она весело. — Поселяйтесь и живите. Тут вам будет хорошо.

Она пожелала молодым спокойной ночи и ушла. Степан и Тася сидели на кровати, Тася ждала, что Степан расскажет ей о своем разговоре с отцом, а он молчал.

— Ну что, Степа? — не утерпев, спросила она. — О чем договорился с батей?

— Ни о чем. Уезжать нам надо.

— Зачем уезжать? И куда?

— Будем ложиться спать, а завтра видно будет, куда нам податься.

Степан погасил свет. Луна заглядывала в окно, на полу раскинула серебристый рушник, на подоконнике блестел графин. Степан и Тася видели эти заманчивые лунные блики, а думали о том, что завтра надо куда-то уезжать. Легко сказать — уезжать. А куда? Они не знали, и поэтому начинать разговор об этом им не хотелось. Только когда в комнате вдруг потемнело, на полу не стало рушника и на подоконнике не блестел графин (наверное, луна спряталась за тучу), Степан повернулся к Тасе и, понизив голос до шепота, спросил:

— Тася, с батей ни о чем не говорила?

— Я? — удивилась Тася. — Ни о чем… Я боюсь его.

— Бояться нечего.

— Он какой-то нелюдимый…

— Только с виду, а сердце у него доброе… Сам сказал, чтобы ты пожила у них, пока я устроюсь.

— Степа, это невозможно! Одна я не останусь.

— С матерью тебе будет хорошо. Мать тебя любит.

— Все одно не останусь. Ни за что! Уедем вместе, куда хочешь — согласна хоть в самую тундру.

— До тундры нам не доехать. — Степан заговорил еще тише: — Подумай, Тася, тебе скоро рожать. Допустим, приедем мы на новое место. Ни жилья, ни денег, ни работы. Кто нас там ждет? Никто. Кому мы там нужны? Никому. Где будем жить? Чем кормиться? Так что отец хоть и выпроваживал меня, а в одном он все ж таки был прав: лучше всего сперва мне поехать одному. Устроюсь с работой, подыщу жилье, а тем временем ты родишь сына или дочку и ко мне приедешь уже не одна. Ну что, согласна?

— Степа, не оставляй меня, прошу, умоляю, — сквозь слезы говорила Тася. — Плохо или хорошо, а мы вместе. Без тебя я не смогу…

— Ну почему не сможешь? Надо суметь, понимаешь, надо. Ведь мы думали с год пожить в Холмогорской. Не получилось, планы наши нарушены. Надо тебе с этим считаться… Ежели не желаешь оставаться у моих родителей, поживи у своей бабушки, — добавил он, помолчав.

— И у бабушки не останусь. Как же я одна, без тебя? — Тася приподнялась на локте, хотела сказать что-то важное, и ее коса упала Степану на грудь. — Степа, ты не бойся, мы как-нибудь проживем. Вместе всегда легче. И рожать мне не так будет страшно, когда ты недалеко от меня. Не оставляй одну, Степа. Не оставишь?

— Завтра пойдем к Максиму, — не отвечая Тасе, сказал Степан. — Надо с Максимом потолковать, может, он что посоветует.

— Да и к Дарье Васильевне можно зайти, — поспешила сказать Тася. — Она тоже что-то подскажет.

— А если и Максим и Даша скажут, чтоб мы уезжали?

— Тогда уедем вместе.

— Куда?

— Подумаем, — ответила Тася после долгого молчания. — Только не оставляй меня одну.

Разговаривая шепотом, Степан и Тася не знали, что рядом, в соседней комнате, отец и мать тоже не спали. Узнав, что отец не принял Степана в свой отряд, Анна Саввична расплакалась, начала корить мужа, говоря ему, что своих детей он никогда не любил и не жалел и что оттого и не живут они с родителями.

— Гриша, считай, не вернется, а Степана сам прогоняешь, — плача, говорила она. — На старости лет останемся одни…

— Эх, беда! Забеспокоилась, наседка, растеряла цыплят. А цыплята давно живут сами по себе, без нас, и в нашей опеке не нуждаются. Да и поглядывают на нас с усмешкой и не чают, когда уже переведутся на свете такие старомодные родители, как мы с тобой.

— Зачем прогоняешь из дома Степана? — стояла на своем мать. — Он что тебе, сын или не сын? Парень возвернулся в свою хату, попросился на трактор, а ты гонишь его. Возьми себе в сменщики, подсоби прижиться в станице.

— Подсобить бы можно…

— Что мешает?

— Мешает, мать, то что из нашего Степана, как и из Григория, пахаря не получится. — Василий Максимович заложил руки за голову, тяжело вздохнул. — Без желания Степан идет на трактор. А зачем неволить и изламывать себя? У Степана что на уме? Думаешь, трактор или пахота? Писательство, влезло оно ему в голову и сидит в нем, как в Григории музыка. Вот и нехай один из Бегловых станет музыкантом, дело тоже хорошее, сказать, задушевное, а другой — писателем. А мы одни поживем в своей хате да поглядим, что из того выйдет.

— Вася, что-то ты запел совсем новую песню? Раньше судил-рядил иначе.

— Старею, мать, и умнею.

— У Степана и случай-то особый, не то что у Гриши, — всхлипывая, глухо говорила мать. — У него жена на сносях, а в кармане ни гроша. Куда ему податься в таком положении? Подумай об этом.

— Степану я сказал, что пусть Таисия поживет у нас, не обидим. И денег ему обещал дать на первое время. Чего же еще? А в станице ему оставаться нечего. Нехай выходит на свою дорогу.

— Трудно же.

— Верно, не легко, а выходить все одно надо. Нечего кидаться то в одну, то в другую сторону. — Зевая, он сказал: — Ну, мать, пора спать. Мне надо пораньше в поле.

Он отвернулся к стенке и тут же захрапел. Вот это спокойствие мужа не только обижало Анну Саввичну, а и удивляло. Не узнавала она своего Василия. Очерствел на старости лет, видно, не осталось в нем ни прежней любви к детям, ни отцовской к ним жалости. Раньше, когда у них была полная хата детворы, когда жилось им с ними и тесно, и хлопотно, и шумно, он таким не был. Тогда, будучи еще молодым, Василий радовался, видя, как подрастают дети, возвращаясь с поля, младших брал на колени, ласкал, у старших спрашивал, как учатся, не болеют ли. Сыновья и дочери подрастали и покидали отцовскую хату, и он не горевал, не сердился. «Как у птиц в гнезде, — говорил он, — так и у нас: подрос птенец, оперился и улетел»… Постепенно семья становилась все меньше и меньше, и вот совсем ее уже не стало. И как же можно так спокойно выпроваживать из дома последнего сына? Степану сказал, чтоб уезжал куда знает, а сам спит себе как ни в чем не бывало. Мать же маялась всю ночь, перебирала в застаревшей памяти пережитое, видела всех шестерых — то еще малышами, то уже большими, — мысленно разговаривала с ними, и каждого из них было жалко. Особенно Гришу. Как он там, один, в большом городе? Почему не пишет? Теперь же больше, чем Гришу, было жалко Степана и Тасю. Куда они поедут? Как и где устроят свою жизнь? И оттого, что она не спала и много думала о детях, у нее болело в висках и покалывало в груди. И все же она, преодолев недуг, как всегда, встала рано, проводила мужа в поле и пошла управляться по дому. Накормила и напоила кур, дала пойла корове, проводила ее в стадо. Когда она процеживала молоко, из комнаты вышли Степан и Тася, сумрачные, молчаливые, тоже, наверное, бедняги, не спали. У Таси под глазами залегли болезненные тени.