Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

— В Артура.

— Вы уезжаете? — закричала герцогиня.

— Вы оставляете Париж? — воскликнул герцог.

— Как видите, — отвечал толстый герцог, между тем как Бриссак в углу не сводил глаз с этой любопытной сцены.

— Это невозможно! — прибавила герцогиня Монпансье.

— Вы не можете бросить ваших союзников! — сказал испанец, посинев от испуга.

— Я никого не бросаю, — отвечал де Майенн. — Вы довольно здесь сильны, чтобы обойтись без меня, между тем как в провинции нужно мое присутствие. Вы не знаете разве, что де Вальроа сдал Руан королю, что Лион сам сдался? Если Париж сделает это? Послушайте, господа!

— О, никогда! — заревела герцогиня.

— Мы здесь, — с бешенством сказал испанец.

— Если вы здесь, — сказал де Майенн, — тем более причины, чтобы я отправился в другое место.

— Но объясните мне, брат…

— Извольте, сестра.

— Монсеньор, — прибавил герцог Фериа, — именем короля, моего повелителя…

— Я имею честь отвечать вам, милостивый государь, — сухо перебил де Майенн, — что король, ваш повелитель, пусть поступает, как хочет, а я — как могу. Я ведь не испанец, насколько мне известно.

— Но здесь есть гарнизон испанский, ваш союзник.

— В кабинете обошлись без меня — и на поле битвы обойдутся, — сказал де Майенн.

— Монсеньор, поймем друг друга.

— Я совершенно понимаю себя. Ваш покорнейший слуга.

— Вы дезертируете, — сказал испанец с бешенством.

— Я нахожу вас пресмешным, — вскричал де Майенн, покраснев от гнева. — Как вы смеете говорить языком, на котором вы говорите так дурно? Я дезертирую, говорите вы… Узнайте, что во Франции называют дезертиром того, кто бросает французскую службу. Защищайте ваши ворота, у вас есть деньги и солдаты. А я еду с женой и детьми. Берегите себя, а я буду беречь себя.

Герцог Фериа обернулся к Бриссаку.

— Вы допустите, чтобы герцог оставил нас в таком затруднении?

— Что же мне делать? — возразил губернатор добродушно. — Монсеньор — мой начальник.

— Представьте ему по крайней мере…

— Избавьте Бриссака от речей, он не оратор, и требуйте от него то, что он умеет делать. Я назначил его парижским губернатором, пусть его распоряжается. Вы желали объяснений, — обратился он к герцогине, — вот они.

— Я жду других, — прошептала она, вне себя от бешенства.

Герцог Фериа понял, что его высылают. Он находился в ужасном недоумении. Отъезд де Майенна был смертельным ударом для Лиги. Она состояла из двух элементов: из французского и испанского, и только первый заставлял лигеров терпеть второй; этот отшитый элемент изменял лигу в иностранное владычество. Не было уже французов против французов. Франция обрисовывалась с одной стороны, Испания с другой; Филипп II не предвидел этого решения.

Сама герцогиня его не подозревала; ее бледность и нервный трепет достаточно это показывали. Когда герцог испанский, дрожа, растерявшись, вертелся туда и сюда, не решаясь уйти, несмотря на тройной поклон, сделанный ему де Майенном, герцогиня шепнула ему:

— Позвольте мне одной поговорить с моим братом; я его остановлю.

Бриссак поклонился и сделал вид, что хочет уйти, чтобы увести испанца.

— О, вы можете остаться! — вскричала она. — Господин губернатор.

Испанец, задетый за живое, вышел, не скрывая своего волнения и гнева. Бриссак, чуявший грозу, забился в самый маленький уголок.

— Брат, — сказала герцогиня со стремительностью потока, — в здравом ли вы уме?

— До такой степени, сестра, — отвечал Майенн, — что я скажу вам вещи, которые вас удивят.

— Если они мне докажут, что, уезжая, вы не оставляете корону Беарнцу, я принимаю их. Между нами, в своей семье можно быть откровенными.

— Да, я оставляю корону Беарнцу, но что ж это за беда?

— Как, что за беда! — заревела герцогиня. — И это де Гиз говорит таким образом!

— А то как же! Что всегда делали Гизы? Они хотели царствовать, не так ли? Мой дед пытался, и отец мой, и я, и вы, сестра, и ваш племянник — тоже. На этом свете каждый старается за себя. Пока я трудился для себя, я действовал мужественно, но с тех пор как дело идет о том, чтобы моего племянника сделать королем французским, я отказываюсь. Послушайте, у меня есть дети, я не хочу, чтобы они были ниже их кузена.

— А, так вот причина! — прошептала герцогиня с мрачным презрением.

— Да, вот, у меня нет другой. Вы удивляетесь?

— Я стыжусь.

— Вам следовало бы сохранить эту стыдливость для ваших собственных интриг. Что вы составляете заговоры против короля, чтобы отмстить за вашего брата, это пусть еще; но чтобы вы продавали испанцу вашего брата, чтобы утолить вашу алчность управлять вместо ребенка, этого я вам не прощу. Вы составили заговор с испанцем, выпутывайтесь вместе с ним.

— Вы раскаетесь.

— Я? Никогда!

— Я восторжествую одна.

— И прекрасно.

— И докажу, что в нашей семье всегда есть герои. Тем хуже для вас, это буду я!

— Я оставляю вам мою каску и мой кирас.

— Каска слишком мала, кирас слишком велик.

— Я оставил бы вам и мою шпагу, но она слишком тяжела, герцогиня.

— У меня есть свое оружие, — возразила она, кипя от бешенства.

— Это правда, нож брата Клемана. Прощайте, сестра.

Герцогиня, пораженная этим ужасным словом, могла только отвечать взглядом змеи. Она гордо прошла перед Майенном и вышла со смертью в сердце. Бриссак подошел к герцогу.

— Мне что делать? — спросил он.

— Сделай, чтобы меня не остановили, — отвечал де Майенн.

— Можете быть покойны, — сказал Бриссак и медленно воротился к испанцу и герцогине, которые держали совет во дворе, куда все шумно собрались. На пустой лестнице Бриссак приметил Арно, этого верного агента короля, который ждал его, переодетый лакеем.

— А! — сказал он. — Ты пришел кстати; что ты хочешь?

— В какой день король может приехать?

— Завтра.

— В котором часу?

— В три часа утра.

— В которые ворота?

— В Новые.

Арно проскользнул между другими и исчез.

Глава 32

ПИСЬМО КОРОЛЯ

Герцог де Майенн уехал. Париж волновался от противоположных бурь. Лига, растерявшаяся от отъезда своего начальника, тихо произносила слово «измена». Роялисты, или политики, как их называли, поднимали голову и как будто говорили друг другу: время близко.

Испанцы, предоставленные собственным средствам, удвоили бдительность. Это был для них вопрос жизни или смерти. Они чувствовали себя зависящими от первой прихоти толпы; нерешимость и раздоры парижан до сих пор составляли все их могущество.