Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

А разве этот последний выигрыш – не те же пять миллионов для хорошего сердца? Которые, наверняка, выигрывает каждый, купивший за два франка билет?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 2 апреля 1934, № 3225, с. 3.

Ежегодное

Наступают дни русской культуры. Опять певцы будут петь. Музыканты играть. Дети танцевать. Старики читать доклады о великом могучем русском языке.

Но на многих ли повлияют эти прекрасные напоминания?

В Париже, например, есть русская столовая, из которой мне доставили недавно написанное русскими буквами следующее меню:

1. Суп Националь.

2. Телка фрит[301], у кот де мутон[302], у накро с яйцами.

3. Фромажники[303] с кремом.

Дни русской культуры вообще весьма ценны. Так хотелось бы, чтобы они достигли своей цели… И вот, встречаю на днях одну русскую даму, спрашиваю:

– Пойдете ли на гоголевский вечер?

А она сомневается.

– Я, конечно, ценю Гоголя… Я бы пошла. Но не знаю, успею ли переделать шляпку. Ей, знаете, нужно придать более модный вид… Сделать плю пля[304].

– А это что такое: плю пля?

– Как же не понимаете? Более плоскую форму!

Дни русской культуры, помимо напоминания о непреходящих российских ценностях, хороши еще тем, что вызывают в нашем сознании новый прилив национальной гордости.

Но…

Как-то поздно вечером после одной русской лекции вхожу в пустой вагон метро. Вслед за мною – еще человек десять, с той же лекции.

Чтобы не хватать друг друга за пуговицы во время продолжения прений, все эти десять предусмотрительно рассаживаются вдали друг от друга, по разным углам. Однако, мудрая предосторожность относительно пуговиц приводит к другому неудобству: все начинают перекликаться, спорить чересчур громко.

И вдруг входит какой-то француз. Откуда он взялся, неизвестно. С какой стати вздумалось ему ехать в нашем вагоне, объяснить невозможно.

Но посидел он минуты две, три, попробовал прочесть «Пари Суар» и, очевидно, ничего не вышло. Опустил газету на колени, сердито осмотрелся по сторонам и бестактно обратился по-французски к русскому соседу напротив:

– Скажите… На каком языке кричат эти господа?

– Как на каком языке? На языке Толстого и Достоевского! – возмущенно ответил сосед.

Конечно, дни русской культуры не только вызывают чувство национальной гордости. Они, кроме того, учат. Они заставляют более бережно обращаться с сокровищницей литературы, с красотами стиля, с богатством и гибкостью форм.

И увы! В минувший вторник читаю в одной парижской русской газете, статью стража русской культуры, г. Полякова-Литовцева:

«В любой провинциальной гостинице посетитель не может не заметить в столовой большие фотографии замечательных экземпляров овечьей породы. Бараны царственного вида с завитыми, можно сказать, рогами, глупо и гордо таращат глаза на ошарашенных любователей».

Да. Приближаются дни русской культуры. Даже, собственно говоря, наступили. Под звуки песни индийского гостя, под легкий топот ножек детского балета, под чтение былин, должны расправляться русские крылья, загораться глаза, усиленно биться сердца… Но придет ли на вечер дама приятная во всех отношениях, чтобы услышать Гоголя в шляпке плю пля? Перестанут ли перекликаться в вагоне метро на языке Толстого и Достоевского удовлетворенные своею культурностью русские пассажиры? И исправят ли свой стиль барственного вида барды русской культуры, стражи великого, могучего, прекрасного, шармантного, бьютифульного, зершеного, наилепшого, финаго-русского языка в завитых, можно сказать, выражениях, гордо зовущие за собою ошарашенных любователей русской культуры?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 7 мая 1934, № 3260, с. 3.

Спектакль

На днях целой компанией ходили в «Гранд Опера» слушать «Фауста».

То есть пошли не в самое здание Опера, а к Виктору Андреевичу на квартиру. В пятнадцатый аррондисман. Квартира для спектакля, затянувшегося за полночь, очень удобна. Бывший гараж, стоящий особняком в глубине двора. И соседей нет. И протестовать против радио никто не может.

Все сидели шикарно: в партере, или вернее о ре де шоссе[305], за чайным столом. Надежда Петровна в вязаной кофточке, Владимир Иванович в черной куртке, а Вера Антоновна в закрытом коричневом платье из бумазеи. Хозяйка разливала чай, Виктор Андреевич в променуарах кипятил воду, а тенор из «Опера» мсье Виллабелла пел Фауста, мсье Перне – Мефистофеля, Камбон – Валентина, Эрнст – Вагнера, мадам Хернер – Маргариту, Маэ – Зибеля, Монфор – Марту.

Увертюру прослушали, конечно, с удовольствием. Когда в ней послышался мотив каватины Валентина, Виктор Андреевич даже не выдержал: внезапно выскочил из фойе, где находилась его газовая плита, и, держа чайник в левой руке, стал в такт плавно дирижировать свободной правой.

Однако уже середина первой картины навела нас на серьезные размышления.

– Все-таки поганый старикашка этот Фауст – со вздохом проговорила Надежда Петровна, размешивая ложечкой сахар и прислушиваясь к звукам, сопровождавшим появление образа Маргариты. – Разве не стыдно? Забыть о репутации солидного ученого. Променять научные занятия на какую-то девчонку. И так опозорить свою седую голову!

– Да, это верно, что седина в бороду, а бес в ребро, – согласился Владимир Иванович. – Свихнулся дедушка, что говорить. А ведь должен, как будто, понимать, старый ловелас, чем подобные истории кончаются.

При слушании второй картины особенных замечаний никто не делал. Только Bиктор Андреевич вскользь заметил, что вальс из «Фауста» со студенческих пор напоминает ему битки с луком. Столовался он, как оказывается, у одной квартирной хозяйки, а дочь этой карги каждый день за стеной разучивала на пианино вальс.

Сцена в саду у Маргариты вызвала уже замечания по существу.

– Что за публика, в общем! – снова заговорила Надежда Петровна. Про Мефистофеля, конечно, не говорю. Такая уж у него карт д-идантитэ – специальность по всяким мерзостям. Но каков Фауст! Забирается в чужой сад без приглашения, ждет наступления ночи, лезет в окно… Это после науки! Что же касается Маргариты, то тоже можно сказать: девица. Вы послушайте это… Слышите? Какая-то звериная радость по поводу драгоценностей «С-э туа, Маргерит!» Вот я, слава Богу, в свое время тоже была молода. Поклонников – тьма. Так если бы мне кто-нибудь посмел подбросить в наш губернаторский сад такую шкатулку, я сейчас же к папá… Всю полицию поставили бы на ноги. Обязательно доискались бы, кто этот тип, и моментально выслали бы из губернии.

– А у Гете, знаете, Гретхен драгоценности не только приняла, но даже дала на хранение подруге, чтобы скрыть, откуда они, – ехидно добавил Виктор Андреевич.

– То-то и оно. Единственно, кто здесь, пожалуй, приличен, это – Зибель. Да и тот хорош: в саду Маргариты рвет без позволения ее цветы и ей же подносит. «Расскажите вы ей, цветы мои…» Какие же твои, если из сада невесты? Ловкий гусь!

Опера уже окончилась. Отхлопала публика свои аплодисменты. Пожелал спикер спокойной ночи слушателям, фамильярно назвав их «мэ шер-з-одитер»[306]. А мы продолжали. Театральный разъезд затянулся до половины второго.

– Нет, господа, вы не правы, – горячо говорил я. – «Фауст» Гете все-таки одно