Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи - Патрик Бессон

После ее отъезда я стал замкнут. Избегал своих приятелей из кафе. Сидел дома взаперти и почти ничего не ел. В газете, где я работал, меня было слышно только на заседаниях редколлегии. Едва они кончались, я смывался, между тем как мои товарищи допоздна засиживались в баре на углу. Напивался все сильнее и сильнее, под утро бросаясь одетым на смятую постель. Будучи литературным обозревателем, я перестал читать материалы прессы, необходимые мне для работы. Это плохо отразилось на моих статьях, и несколько раз мне пришлось выслушивать нарекания главного редактора.

Когда я познакомился с Бюль, Алин еще не ушла от меня, но я знал, что она уйдет рано или поздно. Возвращаясь домой, я боялся открывать дверь. У меня начинался спазм в желудке от страха найти наше жилище пустым и обнаружить на столе, на самом видном месте, записку с одним только словом: «Прощай».

Итак, в тот вечер, избегая чужих взглядов и «знакомств», я занял столик в самом глухом углу кафе. Заказав яйца по-русски, фаршированные помидоры и пол-литра Костьер дю Гар, без особого интереса принялся листать «Монд». Посетителей было немного. Лишь у стойки трое парней, судя по всему солдаты в увольнении, вели шумный разговор, что явно начинало раздражать Виктора, хозяина кафе.

Вдруг вошла Бюль и, подойдя к стойке, заказала уже не помню какой сок. Виктор обслужил ее, они перекинулись несколькими словами. Чувствовалось, что Бюль здесь не впервые. Трое вояк почти сразу же заинтересовались ею. Последовали двусмысленные грубые шутки, пошлые намеки. Бюль делала вид, будто не слышит. Но ребята, уже изрядно подвыпив, не унимались. Выведенная из себя, Бюль резко схватила стакан и очутилась передо мной: «Можно к вам присесть?» — «Да, конечно». Я едва поднял глаза. Бюль села. Но не тут-то было. Один из солдат подошел и спросил ее: «Не пойти ли нам потанцевать?» Вскинув голову, я довольно грубо дал понять этому самозванцу, что ему лучше убраться и не надоедать Бюль. Завязалась потасовка. Парень был силен, я же взбешен. Я дрался так, словно защищал Алин. Драка кончилась быстро, поскольку вмешался Виктор и с помощью своего громадного, как шкаф, бармена просто вышвырнул парней за дверь. Они покорно удалились, выкрикивая пьяные угрозы.

А Бюль осталась. Я заказал ей еще сока. Мы поговорили о том о сем. Она меня очаровала. Бюль сказала, что ее зовут Бюль-Пузырек. Она сама не знает почему. Кажется, в детстве мать называла ее Буль-Шарик, потому что тогда она была пухленькой. Но как и почему «у» превратилось в «ю» и Буль стало Бюль — она совсем не помнит.

Еще она рассказала, что перебивается случайными заработками и влюблена в рок-музыканта. Она спросила, чем я занимаюсь в своей жизни. Я ответил, что я журналист и писатель. «А что вы пишете?» — «Стихи, а еще романы и детские сказки…» Она поинтересовалась, нравится ли мне «Под вулканом» Малькольма Ловри. Это была ее настольная книга. Все складывалось замечательно. Ведь я тоже, хотя бы раз в год, перечитываю эту прекрасную вещь. Еще она спросила меня, нравится ли мне рок — «музыка молодых». Я дал ей понять, что не считаю себя таким уж старым.

Она стала рассказывать о своем детстве в маленьком провинциальном городке центра Франции, где молодежи скучно до смерти. В прямом смысле до смерти, которую они находят в бешеных, на грани самоубийства, гонках, «одалживая» машины у горожан. Виктор подсчитывал выручку, стоя у кассы. Клиентов по-прежнему было мало. Вдруг над Парижем разразилась страшная гроза. «Я боюсь грозы», — призналась Бюль и добавила: «Когда я была маленькая, молния убила мою собаку. Такую милую собаку, настоящий черный шарик».

Прошло довольно много времени. Виктор дал нам понять, что собирается закрывать кафе. Дождь прекратился. Я спросил у Бюль, где она живет. «На острове Сен-Луи. У меня маленькая квартирка на пятом этаже». Я предложил проводить ее. Она согласилась. Мы вышли на улицу. Мокрая мостовая была исполосована тонкими лучами света от фонарей. Из темноты возникла машина и пронеслась мимо, обдав нас брызгами. Улица Сан-Круа-де-ля-Бретонри была почти пуста. Лишь одна-две человеческих фигуры, промокшие до нитки, прятались в подворотнях, напоминая о существовании живых людей. Мы поднялись по улице Бур-Тибур, пересекли Риволи и пошли по Пон-Луи-Филипп. Ветер гнал над Сеной вздувшиеся, словно пропитанные чернилами тучи, заодно подгоняя запоздалые речные трамвайчики. Вдали мерцала огнями знаменитая Эйфелева башня. Очень быстро очутились мы перед дверью Бюль. Еще несколько слов, и, пожелав друг другу «спокойной ночи», мы расстались.

Меня послали освещать военные события куда-то на край света. Эта бессмысленная война затянулась, жертвы и зверства с обеих сторон все росли. Я был далеко от Алин. Спал на камнях, ел легкий для желудка рис, ночами, когда группа отдыхала, созерцал холодные звезды над острыми вершинами скал. Я стал похож на дерево этой страны, узловатое и почерневшее.

Меня не было в Париже пять месяцев. Вернувшись, я получил поздравления редакции. Мои репортажи пользовались большим успехом. Меж тем я не забыл Алин. И Бюль тоже не забыл. К ней я не питал иных чувств, кроме огромной нежности. Я разглядел в ней то, что она столь тщательно скрывала: хрупкость и ранимость ее существа.

Через два дня после возвращения я решил пойти пообедать в «Маленький Париж». Виктор неизменно возвышался над рядами чашек и стаканов. Он спросил меня, как было там. Он плохо понимал, зачем нужна была эта война. Я постарался объяснить ему. И вдруг: «Знаешь… Бюль… это ужасно…» Я ничего не понял. Тогда Виктор рассказал мне все. Через неделю после моего отъезда нз Парижа отец Бюль погиб в автокатастрофе. Его маленькую машину буквально раздавил гигантский трейлер. Бюль обожала отца. И с того дня Бюль запила. Но вначале ни Виктор, ни хозяева других кафе в округе, куда все мы ходим — «Овернский вулкан», «Попугай», «Ночная птица», «У Али»… — никак не связывали этот ее срыв со смертью отца.

Я ушел от Виктора. Ноги сами привели меня к порогу «Попугая». Бюль была там. Она уснула, сидя на стуле, уронив голову и закрыв лицо руками. Бернар, хозяин, указал на нее взглядом — «Опять перепила». Его слова причинили мне боль. Остальные посетители говорили о ней грубо и пошло: «С такой даже переспать противно». Я подошел к Бюль, мягко поднял ее голову. В белокурых волосах играли солнечные блики. Она медленно открыла глаза. Долго всматривалась в меня, словно перед ней стоял чужой, незнакомый человек. Наконец узнала: «Патрик…» Голос ее звучал хрипло, взгляд блуждал, ладони были влажными.

В ту ночь Бюль спала у меня. Я уложил ее на продавленном диване, который никак не соберусь починить.

С той ночи для нас обоих и началась ужасная жизнь. Бюль схватилась за меня, точно утопающий или маленькая испуганная девочка. Лицо ее стало одутловатым. За несколько месяцев моего отсутствия она растолстела. Девичья ее красота погибла.

Наутро, проснувшись и выпив обжигающего шоколада, уже трезвая, она всласть выплакалась. Просила прощения за причиненные хлопоты. Между тем столь знакомый и привычный мне квартал медленно превращался в джунгли. По глазам некоторых я читал: «Как может он спать с такой девицей?» Но у меня не возникало желания говорить им, что я не сплю с Бюль. Появились и другие нелегкие заботы. Я просил своих приятелей — владельцев кафе — не спаивать Бюль, дабы потом не пришлось выкидывать ее за дверь. Но, по-моему, некий скрытый садизм побуждал их наливать ей, а она, конечно, никогда не отказывалась от бездонного, неисчерпаемого последнего стаканчика.

Сколько раз приводил я Бюль к себе домой ничего не соображавшую, скандалившую. Бывало, говорил себе, что лучше выставить ее пинком на улицу. Но у меня не получалось. Ее растерянное лицо было так трогательно. Я знал, что она ни к чему не приспособлена. Кроме того, бывали в самом деле замечательные мгновенья. Я открывал для себя другую Бюль, веселую, умеющую приготовить изысканное блюдо, пришить пуговицу бедному журналисту, способному лишь играться со своей пишущей машинкой. Ее восхищала красота старых улочек Марэ. В такие минуты всем для нее святым она клялась больше не притрагиваться к стакану. Но тщетно. Безжалостный ад быстро возвращался.

Главной причиной нашего разрыва с Алин было именно мое пьянство. Но я Бюль не оставлю. Мы никогда не будем любовниками, это точно. Она придает смысл моему существованию. Когда ее нет рядом, я беспокоюсь: «Чем она занимается? Не пьет ли? Не пошла ли с каким-нибудь мерзавцем, которого ничего не интересует, кроме секса?» И когда она забывается пьяным сном, я наблюдаю за ней, примостившись на стуле около дивана, поглощая виски. У меня возникает впечатление, будто мы с ней скованы одной цепью, приговорены к одной и той же казни.