Дом одинокого молодого человека : Французские писатели о молодежи - Патрик Бессон

Он цеплялся за все это, но все же своим себя не чувствовал. Он знал, что было сумасшествием сотворить себе заново мир или бежать от него прочь; и если когда-то он принадлежал к племени созидателей, то теперь уж навсегда оставался среди беглецов. А поэтому три года спустя после женитьбы, у него все еще не было детей. Он боялся своей наследственности. Софи соглашалась подождать, но чем дальше, тем все труднее. Она была создана для материнства и не боялась черных мыслей, она ощущала в себе достаточно равновесия для двоих, троих, тысячи…

Он уже чуть было не поддался, когда вдруг произошла эта авария. В полночь, на южном шоссе, в двадцати пяти километрах от Парижа, «ДС» — навстречу. Только и всего. Последний рефлекс в тысячную долю секунды позволил ему избежать смерти. И вот теперь, четыре месяца спустя, он оказался здесь, один. Кот Поль уже три дня как исчез. Он же пребывал на роскошной южной вилле, раздавленной августовским солнцем, лежал голый на постели в комнате с закрытыми ставнями, говорил по телефону со своей женой и чувствовал, как разум покидает его мучительно-жестокими рывками. Однако ясность еще оставалась. Даже слишком много, как казалось ему.

— А вообще-то как ты нашла этот номер? — спросил он.

Она звонко рассмеялась.

— С тех пор как мы поженились, мне всегда удавалось отыскать тебя где угодно, то в Японии, то в Новой Зеландии, то в Южной Африке. Так что…

Он улыбнулся, несмотря на боль, которая теперь сверлила ему лоб. Вот уже три недели, как он прекратил принимать болеутоляющее. Хотел взглянуть на вещи как есть, без притворства, увидеть, как они приближаются, зафиксировать… Он всегда умел терпеть боль, какая бы она ни была. Сегодня это давалось труднее, чем раньше, но было еще возможно.

В кожаном коричневом чемодане, между двумя белыми со светло-голубой оторочкой рубашками «Лакост», лежал черный П-38, на коричневой бакелитовой рукоятке которого был выдавлен немецкий орел; он купил его как-то вечером, лет пять назад, в Майами, у одного типа в баре. На следующий день он уже спрашивал себя, зачем купил этот пистолет, а потом забыл о нем. Теперь же он понимал, что ничего случайного в этой покупке не было. Жюльен знал свои пределы. Он знал, что, если в ближайшие два-три дня не наступит никакого улучшения, он вынужден будет со всем этим покончить. Не будет он гнить заживо в стенах психиатрички и к Фобержеру тоже никогда не поедет…

Софи все говорила, но он уже несколько секунд не очень хорошо понимал ее слова. Он услышал:

— Я могу приехать к тебе завтра утром.

И закричал:

— Нет! — Потом уже тише добавил: — Мне нужно несколько дней. Потерпи немного. Дай мне несколько дней…

После долгого молчания Софи заговорила снова:

— Жюльен, ты должен понять, я не хотела тебе этого говорить, но ждать дольше нельзя, я должна сказать тебе что-то важное.

Боль стала такой пронзительной, что Жюльену показалось, что он теряет сознание.

— Софи, умоляю тебя, мне нужно срочно сделать одну вещь. Я кладу трубку, позвони мне сегодня вечером, часов в 9.

— Жюльен! — закричала она.

— Нет! — сказал он. — Часов в 9.

Он положил трубку. Стены комнаты, ставшие разноцветными, раздвинулись, а потом поползли на него. Откуда-то из глубины рвался крик, но он задушил его в подушке. А потом упал в черную бездну…

Ночь теснила перед собой горы фиолетовых и сиреневых облаков, когда мадам Клеманс постучала в дверь его комнаты. Она стукнула еще несколько раз. Никто не отзывался, и тогда она открыла дверь и подошла к кровати. Сероватый цвет кожи молодого человека обеспокоил ее, но дыхание было ровным и медленным, и она подумала, что он плохо выглядит от того, что устал.

В конце концов, и господин Эдди, хотя от природы и был крепким, тоже иногда здорово уставал. Мадам Клеманс знала, каким тяжким было ремесло, которым занимались эти молодые люди, несмотря на то, что походило на игру. Она тихонько потрясла Жюльена за плечо, и он тотчас же проснулся.

— Извините меня, мсье, но я должна уходить. Я приготовила вам суп с базиликом и холодного мерлана. Есть еще домашний йогурт.

— Спасибо, мадам, — отозвался Жюльен, — который час?

— Скоро 9, вы уже так долго спите.

Она внимательнее посмотрела на слишком ярко блестевшие глаза молодого человека, окруженные черными тенями, и заметила:

— Вы неважно выглядите, наверное, заболеваете, может, гепатит или грипп, у господина Эдди такое было, так он просто пластом лежал. Хотите, я вызову доктора Томатиса? Это хороший доктор…

— Нет, нет, — отозвался Жюльен, — это так, чепуха. Просто я устал.

Он с тревогой смотрел, стараясь оставаться спокойным, как приближалось и отдалялось искаженное лицо пожилой женщины. Боль прошла, но ему было трудно выговаривать слова. Затылок как будто налился свинцом.

— Как вам будет угодно, — сказала мадам Клеманс, — но если и завтра у вас будет такой же вид, нужно полечиться.

— Договорились, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — Большое спасибо, вы очень любезны. До завтра.

— До завтра, — ответила она.

Она ушла, маленькая и легкая, бесшумно затворив за собой дверь. Затем Жюльен услышал, как удалялись по гравию аллеи ее шаги, потом щелкнула железная калитка. Некоторое время он лежал неподвижно, пытаясь собраться с силами, потом, минут через десять, поднялся. Не так здорово, но на ногах он держался.

«Я могу вытерпеть еще один-два таких приступа, — подумал он, — но не больше». Он выглянул в щель между ставнями, было темно. Несколько мгновений вдыхал он смешанный запах Цветов и свежеполитого газона, это напомнило ему Уимблдон, прекрасные времена… Он уже направлялся к двери, и тут зазвонил телефон. Он поднял трубку сразу же. Напряженный, лихорадочный голос Софи обрушился на него.

— Жюльен, я больше не могу ждать. Это бесчеловечно. Выслушай меня наконец, я беременна! Уже четыре месяца, как раз перед твоей аварией. Ну вот! Я должна была тебе сказать, я больше не могу от тебя это скрывать.

Молодому человеку показалось сначала, что его сейчас стошнит, так потрясла его эта новость. Он сел на кровать.

— Зачем ты это сделала? — сказал он. — Ты мне поклялась…

— Я хотела ребенка, от тебя, понятно?!

— Ты же мне обещала, — повторил он.

Он вдруг ощутил во рту вкус слез. Давно уже он позабыл их горечь. Какое-то мгновение у него было желание дать волю своему гневу, но он подавил его.

— Не ломай комедию, Софи, я этого терпеть не могу.

— Кто же ломает комедию? Ты со своей усталостью и тоской или я, когда хочу ребенка?

— Дело не в усталости и тоске. Но раз уж мы об этом заговорили, я могу сказать тебе, что дела мои совсем плохи. Я уже на пределе. Я не хочу ребенка. Я боюсь, что сойду с ума, Софи, ты это знаешь. У меня галлюцинации, жуткие боли. Мне нельзя иметь ребенка. Ты не должна его оставлять…

— Жюльен, ты такой же сумасшедший, как и я. Просто тебя преследует идея фикс. Но ты даже не захотел, чтобы Фобержер тебя долечил.

Жюльена прорвало:

— Фобержер — самонадеянная дубина и ничтожество, он ненавидит меня. Я больше не желаю, чтобы он ко мне прикасался. У меня только одна надежда — Уилкинсон; Эдди все уладил, мы поедем в Лондон через день-два.

— А если он не приедет так скоро?

— Приедет, он обещал.

— А если все-таки… — настаивала она.

Он взорвался. Боль была невыносимой, пронзительной и острой, как никогда.

— Если он не приедет, я пристрелю себя, Софи, я так больше не могу!

На какой-то миг она онемела, как будто у нее перехватило дыхание, а потом тихим, дрожащим голосом проговорила:

— Ты не посмеешь этого сделать.

— Посмею! Ты хорошо знаешь, что я не привык болтать попусту.

Он услышал, как она часто зашмыгала носом.

— Послушай, Софи, давай договоримся: ты не оставишь ребенка, а я обещаю тебе, что буду держаться до возвращения Эдди, пока мы не уедем в Лондон.

— Это чудовищная сделка.

— Чудовищно то, что у меня есть ребенок.

— Ты бредишь, несешь бог знает что.

— Нет, мне плохо, но я еще знаю, что говорю.

— Я хочу оставить ребенка!

— Он или я, Софи.

— Нет, я хочу этого ребенка. И тебя тоже я хочу.

На миг воцарилось молчание. Каждый слышал дыхание другого.

Губы молодого человека раздвинулись в едва заметной улыбке, он сказал:

— Не вешай трубку, я сейчас.

Он положил трубку на кровать, потом, сжимая виски ладонями, подошел к чемодану и присел перед ним, левой рукой схватил револьвер, вернулся к кровати, снова взял трубку той же рукой, не бросая оружия, зажал ее между плечом и ухом и сказал:

— Если ты мне сию же минуту не поклянешься, что не оставишь ребенка, я сейчас пущу себе пулю в лоб.

— Это отвратительный шантаж!

— Слушай внимательно, Софи.

Он дослал пулю в ствол. На другом конце провода она услышала, как щелкнул затвор.