Сборник рассказов - Р. Лафферти

И стремительно приближающийся мир испуганно замер.

— Мы спускаемся, — сказал Джозеф. — Мы позволим ему подняться, только когда он будет как следует разрушен.

(«И наклонили они небеса и сошли».)

И снова трое из них дернули за кольца. Парашюты вышелушились, распустились и рванули стропы вверх. Все были вместе, как пучок, в их главном, вечном моменте; но теперь, на подходе к земле, их внезапно разбросало на расстояние более пятисот ярдов.

— Велкин, сегодня у тебя вообще нет парашюта! — Икарус глазел на нее с некоторым благоговением, когда они собрались снова вместе. — Вот чем ты отличалась от нас.

— Да, кажется, у меня его не было. Зачем брать с собой парашют, если он не нужен? На самом деле у меня никогда не было причин таскать с собой подержанный парашют.

— Али, мы были сегодня абсолютно готовы и не знали этого, — Джозеф осмелел. — Завтра никто не надевает парашюты. Это проще, чем я думал.

Ночью Велкин пришла к продавцу неба, чтобы купить новую порцию. Не найдя его в тени Скал, она пошла вниз. Она спускалась все ниже и ниже, окруженная фунгоидным запахом и гулкой сыростью подземелья. Она шла по проходам, сделанным руками человека, по проходам естественного происхождения и по проходам неестественного происхождения. Некоторые из этих коридоров — это правда — были когда-то построены людьми, но потом обветшали и стали самыми неестественными подземными пещерами. Велкин спускалась в абсолютную темноту, туда, где росли маленькие создания, которые безмолвно выжимали из себя бледный белый цвет; но это был неправильный белый цвет, и создания все были неправильной формы.

Мертвенно-белая призрачность ткани мицелия, гротескность шампиньона, деформированность бледной поганки и сморчка. Серо-розовый млечник светился фонариками в темноте; голубовато-белым отсвечивали говорушки и желто-белым — кесарев мухомор. Нездоровый призрачно-белый свет исходил от самого опасного и эксцентричного из всех из них — мухомора, и его собирал крот.

— Крот, принеси неба для ржавого Безоблачного Неба, для гордых фаворитов и королевы воздуха, — нарушила тишину Велкин. Она была все еще высоко на небе, но оно уже начало покидать ее, и Велкин испытывала все более реальное прикосновение опустошающей слабости.

— Неба для королевы жужжащих трутней с ее пустотелым сердцем и пустотелыми костями, — произнес нараспев глухим голосом продавец неба.

— И посвежее. О, я хочу свежего, свежего неба! — воскликнула Велкин.

— Для этих созданий не существует такого понятия, как свежесть, — возразил продавец неба. — Ты хочешь его плесневелый. О, такой плесневелый! Проросший, старый, с плесенью внутри.

— Который из них? — требовательно спросила Велкин. — Как называется тот, из которого ты добываешь небо?

— Мухомор.

— Но разве это не просто ядовитый гриб?

— Не совсем. Он сублимирован. Его простой яд при повторном брожении образует наркотик.

— Но это же так банально — просто «наркотик».

— Не просто наркотик. Это что-то особое в самом наркотике.

— Да нет же, совсем не наркотик! — запротестовала Велкин. — Это освобождение, это сокрушение мира. Это абсолютная высота. Это движение и сама отрешенность. Это венец. Это мастерство.

— В таком случае это мастерство, леди. Это самое высшее и самое низшее из всего созданного.

— Нет, нет, — снова запротестовала Велкин, — не созданного. Это не рождено и не сделано. Не могу выразить словами. Это наилучшее из несозданного.

— Бери, бери, — проворчал продавец неба, — и уходи. Что-то мне совсем плохо.

— Иду! — воскликнула Велкин — И вернусь еще много раз!

— Не вернешься. Никто не возвращался за небом много раз. Ты больше не вернешься. Максимум еще разок. Думаю, ты вернешься еще один раз.

Они вновь поднялись в небо на следующее утро. Последнее утро. Ну зачем говорить, что это было последнее утро? Потому что больше не будет никаких времен суток для них. А будет один последний вечный день, который ничто не сможет прервать.

Они поднялись на самолете, который некогда носил имя Сорокопут, а теперь назывался Вечный Орел. Самолет перекрасил за ночь борта и нанес новое имя и новые символы, часть из которых не сразу можно было понять. Самолет всосал небо через топливопровод, ухмыльнулся, взревел и поднялся в воздух.

О, святой Иерусалим небесный! Как он пошел вверх!

Они, несомненно, стали совершенными, им больше не требовалось небо. Они сами были небо.

— Какой крошечный мир! — прозвенела Велкин. — Небольшие городки как пятнышки мушиных фекалий, а мегаполисы как мухи.

— Несправедливо, что такое низкое существо, как муха, носит такое возвышенное имя, — пожаловался Икарус.

— Это исправимо, — пропела Велкин. — Повелеваю: все мухи на земле, умрите!

И все мухи на земле умерли в один момент.

— Не думал, что ты справишься, — сказал Джозеф Олзарси. — Несправедливость устранена. Теперь благородное имя мух принимаем мы. Нет больше мух кроме нас!

Все пятеро, включая пилота Рональда Колибри, выпрыгнули из Вечного Орла без парашютов.

— У тебя все будет в порядке? — спросил Рональд у бесшабашного самолета.

— Как пить дать, — ответил кукурузник. — Мне кажется, я знаю, где летает еще один Вечный Орел. У меня будет пара.

Было безоблачно, а может, они изобрели способ видеть сквозь облака. Или из-за того, что земля превратилась в такой маленький кусочек мрамора, облака вокруг нее стали несущественны. Чистый свет со всех сторон! (Солнце тоже стало несущественным и светило еле-еле.) Чистое стремительное движение, которое не имело привязки к местоположению и никуда их не перемещало (они уже были везде, или в суперзаряженном центре всего).

Чистая лихорадка от холода. Чистая безмятежность. Аморальная гиперпространственная страсть Карла Влигера, а потом и всех их; но это было во всяком случае чистое неистовство. Потрясающая красота всего окружающего наряду со вздымающейся скалистостью, которая была как раз достаточно уродлива, чтобы вызвать исступление.

Велкин Алауда превратилась в мифическое существо с кувшинками в волосах. И не обязательно говорить, что носил в своих волосах Джозеф Олзарси. Всегда мгновенные миллион или миллиард лет!

И никакой монотонности, нет! Представление! Живые съемочные площадки! Декорации! Сцены создавались для осколка момента; но они создавались навсегда. Целые миры, созревшие в беременной пустоте: не только сферические миры, но и додекасферические, и еще гораздо более сложные. Не просто семь цветов, чтобы поиграться, а семью семь и еще раз на семь.