Малайсийский гобелен - Брайан Олдисс

Я чуть не лишился дара речи.

— Как ты смеешь говорить мне это — ты опошляешь слово «любовь».

— Успокойся, приятель. Ты говоришь о любви. Я знаю тебя и твой образ жизни. Все пропитано декадентством. Не ты ли постоянно ухлестывал за подругами Армиды? У меня с Арми-дой — совершенно другое: я ее глубоко уважаю.

— Я это знаю, — заметила она.

Я тщетно пытался понять, как он ухитряется сочетать злобу с дружелюбием. Его лицо оставалось серым, а у нее выступил густой румянец. То и дело Гай повторял: «Думаю, мне нет необходимости оправдываться». И за этим следовало самооправдание. С некоторой надеждой я повернулся к Армиде и сказал:

— Послушай, что говорит настоящий мужчина. Улавливаешь хоть какой-нибудь смысл в этом лепете? И ты можешь любить такого человека?

Она вскинула голову.

— О, он так хорошо говорит, и вся его речь правдива и благородна.

Де Ламбант нервно засмеялся.

— Шел бы ты лучше отсюда, де Чироло, и ради всех нас поразмысли о своей жизни. Но помни, что я все еще остаюсь твоим другом. Через несколько дней мы, сидя у Труна, посмеемся над этим инцидентом.

— И это все, что она для тебя значит?

— Перестань подходить к себе с одной меркой, а ко всем остальным — с другой!

— Щенок, в тебе нет чести, ты обманул ее и меня.

Тут я окончательно взбесился и бросился на него. Я нанес по его лицу два быстрых удара. Следующий ему удалось отразить. Крик Армиды еще больше разжигал меня. Он поймал меня ударом в грудь, и я упал. Но тотчас снова вскочил и наносил удар за ударом. Мы уже дрались у балконного ограждения, и я хотел сбросить его с балкона, как вдруг чьи-то руки схватили и растащили нас.

Лицо де Ламбанта было в кровоподтеках и искажено от ярости. Я лишь мельком увидел это, когда меня тащили из комнаты. Меня толкнули, и я по ступенькам полетел вниз. Какие-то другие люди, вероятно, слуги схватили меня, пинками вытолкали во двор и вышвырнули на улицу. За мной захлопнули ворота, а я растянулся на мостовой, издавая громкие стоны.

Не успел я опомниться, как ощутил прикосновение других рук. Обилие питья и еды на свадьбе привлекло сюда множество нищих и бродяг. Они терпеливо ждали, что им подадут, и первым подарком им оказался я. Меня подняли и перевернули вверх ногами.

Грязными руками они шарили по моим карманам, срывали мой новый плащ. Они забрали все мои мелкие монеты. Затем сорвали мой великолепный костюм. Неплохо они за него выручат на базаре.

Нищие отошли в сторону и наблюдали за мной. Я лежал совершенно обессиленный. Затем, как по сигналу, они повернулись и побежали прочь. Темень поглотила их.

Некоторое время я сидел в канаве, обхватив руками голову. Потом встал, пошатываясь, подошел к стене. Меня вытошнило, и я снова упал на колени. Заставил себя подняться и побрел в сторону Старого Моста.

Так, сказал я сам себе, я сыграл роль генерала. Теперь была роль принца. Ему, по крайней мере, судьба подарила смерть. Жизнь — грязное дело. Нужно признать это. Познание убивает.

Чуть позже, ближе к полуночи или к рассвету, я оказался у моста и облокотился на парапет, глядя на темную воду. Я почувствовал холодную дрожь, как будто эта темная ледяная вода текла в моих жилах. Я готов был слиться с этим текучим мраком.

Меня вернул к действительности прерывистый скрипучий звук. Неимоверно унылый скрип то прекращался, то начинался снова. В нос ударила вонь. Это ночные уборщики занимались чисткой сортиров.

Мне снова стали слышаться голоса моих недавних мучителей. Они говорили мне, что умереть — это всего лишь красивый жест, такой же фальшивый, как все вокруг. Но я уже не мог больше продолжать: не потому, что Армида была с каким-то мужчиной и уступила ему — и, судя по ее словам, — уступала больше, чем мне, а потому, что этим человеком оказался мой лучший друг. Она сделала нас врагами.

И обиднее всего — их утверждения, что обман вовсе не был обманом. Что еще может быть более жестоким?

Нудный скрип приблизился, как будто сама улица поднялась и прогуливалась. Вскоре появилась скрипучая повозка с единственным фонарем, который тускло освещал дорогу. Я лежал, вытянувшись на парапете, и уборщики в капюшонах и с прижатыми к носам букетиками цветов — защита от вони — не заметили меня.

Да, был этот позорный эпизод с Бедалар. Но я же был почти вне себя, героем. Кроме того, де Ламбант не имел к ней таких серьезных намерений, какие у меня были к Армиде. Я много раз раскаивался в этом. Но меня снова заставили страдать, как будто раскаяние ничего не значило. И кто? Те, которые сами, и не однажды, совершали грехопадение.

Я пробовал подсчитать, сколько раз они были вместе и впадали в этот грех. Как часто я дружески разговаривал с ними, наверняка, сразу после тесного единения их обнаженных тел? Сколько раз я винил тебя в недостойных подозрениях относительно этой пары.

Телега остановилась на дальнем конце моста. В старом контейнере разожгли костер. Едкий дымок потянулся к месту, где я лежал, устремив взгляд в пучину вод.

Меня тошнило от одной мысли об Армиде и этом презренном самце — но я не мог избавиться от любви к ней.

Мои мысли носились, как летучие мыши, по темной комнате, от стен которой эхом отбивались слова, позорившие меня, позорившие тех, кто их произносил. Если бы только Армида выразила хоть на йоту сожаления…

Нет, я не могу жить с таким позором. Не могу быть в окружении негодяев. Я получил дар, обещанный магами: знание, которое состарило меня.

Я переместился на нижний парапет моста и приготовился броситься в воду. Я не знал, где нахожусь. Вид сточных вод подсказал мне, что они текут из-под огромного Дворца Епископов. Теперь эти черные равнодушные епископы будут молиться о моей душе.

По воде что-то плыло. Неясный свет находящегося недалеко фонаря позволил мне все же различить плывущую по воде человеческую ногу. Я замер. Поток медленно понес ее прочь.

Я снова собрался. Темные воды несли еще один предмет. Он держался у самой поверхности и весь был обвит водорослями. Я застыл в оцепенении. Это была голова человека. Водоросли оказались волосами. Лицо было мертвенно-белое. Рот открыт. На мгновение голова всплыла на поверхность.

На меня глянуло искаженное безмолвным криком лицо Отто Бентсона. Поток увлек ужасный предмет за пределы видимости.

Я присел на парапет. Где-то закричала сова, ей ответила другая. Я услышал сочувственный голос:

— О, Периан, радость моя, ты здесь! Ее руки обвили меня. Я не мог отвести взгляд от водной глади. Мне никого не хотелось видеть.

— О, Перри, когда я услышала, что тебя выставили, я пошла искать тебя. Мой бедный херувим! Что ты тут делаешь? Нельзя тебе оставаться здесь. Я помогу тебе дойти до дома.