Екатерина Великая - Вирджиния Роундинг

Теперь, когда опасность чумы для народа уменьшилась, Екатерина сосредоточила внимание на окончании войны — на выгодных для России условиях, — и к концу 1771 года решила начать следующим летом мирные переговоры с турками. В начале 1772 года Россия возобновила союз с Пруссией. Обе страны согласились на конвенцию, определяющую доли польской территории, которые отойдут каждой из сторон. Договор, приведший к первому разделу Польши, был подписан 17 февраля. В марте к договору о разделе присоединилась Австрия. (В том же месяце Екатерина несколько дней не могла писать, порезавшись во время обработки ногтей.)

Примерно в это время Екатерина совершила значительную покупку, приобретя одну из самых серьезных частных художественных коллекций Франции, собранную в начале века банкиром Пьером Кроза. Хотя Кроза умер в 1740 году, его коллекция не поступала на рынок в течение тридцати лет — пока не умер его племянник, барон Тьер. Каталог для Екатерины подготовил по просьбе Дидро Франсуа Троншен — банкир, драматург и любитель живописи из Женевы. По совету Троншена Екатерина приобрела из коллекции пятьсот полотен — в том числе восемь Рембрандтов, шесть Ван Дейков, три полотна и несколько набросков маслом Рубенса, «Святое семейство» Рафаэля, «Юдифь» Джорджоне и «Оплакивание мертвого Христа» Веронезе — за четыреста шестьдесят тысяч ливров. По всей Франции стоял плач из-за этой продажи шедевров в Россию.

28 апреля, через неделю после своего сорок третьего дня рождения, Екатерина написала мадам Бьельке, что Григорий Орлов и Алексей Обрезков наметили следующую неделю для проведения мирных переговоров с турками. Она также рассказала о своем энтузиазме по поводу парков и паркового дизайна:

«Я весьма сожалею о судьбе ваших деревьев — персикового и абрикосового — и разделяю ваши страдания по этому поводу. Сопереживаю, так как сама болела флороманией: я не могла бы жить там, где нельзя ни сажать, ни строить. Любое самое красивое место в мире скучно для меня. Я, увы, такова; я часто злю своих садовников, и не один немецкий садовник сказал мне за мою жизнь: «О, Бог мой! О чем это вы?» Я нашла, что большинство из них не более чем отсталые педанты. Они часто скандалят из-за отклонений от заведенного порядка, которые я предлагаю им; когда я вижу, что рутина побеждает, я нанимаю первого попавшегося послушного мальчика-садовника, и мастер традиции уходит — несогласный, как я понимаю, — но мой парк принадлежит мне и я знаю, чего хочу. Никого на свете мой парк не забавляет больше, чем графа Орлова: он подглядывает за мной, он передразнивает меня, он насмехается надомной, он критикует меня; но уезжая, он на все лето оставляет свой парк в моем распоряжении, и в этом году я смогу творить здесь сумасбродства по своему вкусу. Его земли [поместье в Гатчине] находятся очень близко, и я горжусь, что он признал мои достижения как садовника»{516}.

Не было никаких признаков грозы на небосклоне отношений между Екатериной и Григорием — наоборот, все указывало на то, что она будет ждать его после завершения мирных переговоров с распростертыми объятиями.

11. Смущение и беспокойство

(1772–1773)

Это дело — непробиваемый хаос, и в поведении императрицы заметны противоречия, в которых никто ничего не может понять.

Прусский посол граф Солмс —

Фридриху Великому

К 1772 году Екатерина и Григорий Орлов наладили, по всем признакам, некую версию семейной жизни, хотя их отношения никогда не были оформлены официально. Они оставались любовниками одиннадцать лет, и несмотря на все устрашающие пророчества дипломатов и частных лиц в течение этих лет, выбор фаворита, похоже, послужил стабильности и успешности правления Екатерины. Григорий не злоупотреблял своим положением; о нем хорошо отзывалось большинство непредвзятых наблюдателей; он был для императрицы источником совершенно необходимой передышки, а также отношений, свободных от лести. Он был тем — возможно, единственным — человеком, с которым она могла полностью отключаться от руководства.

А позднее его поставили на важную должность по улаживанию конфликтов — так хорошо он зарекомендовал себя при ликвидации чумного бунта. Теперь Орлова отправили добывать себе лавры на переговорах с турками. Вероятно, его стремление уехать в Москву, а теперь в Фокшаны в Валахии показывало, что он устал от раззолоченной жизни при дворе и не хочет оставаться «содержантом» навсегда. Но они с Екатериной уже доказали свою способность регулировать взаимоотношения сообразно изменяющимся обстоятельствам, и нет причины считать, что желание действовать накапливалось у Орлова в тисках его положения императорского фаворита. То, что Екатерина все еще считала его привлекательным (ему было тридцать восемь, а ей сорок три), ясно из всего, что она писала о нем, в особенности мадам Бьельке.

Но влияние Орлова на Екатерину никогда не переставало внушать беспокойство определенным кругам при дворе, в том числе большинству знати из окружения графа Панина. Хотя оба приближенных государыни прошли через фазу явного дружелюбия, и неприкрытая враждебность возникала меж ними редко, холод между Паниным и Орловым наблюдали многие, считая его неизбежным аспектом жизни при дворе. Одной из претензий Панина, которую он высказал графу Солмсу (а тот в свою очередь сообщил Фридриху Великому), было то, что присутствие Григория на встречах Совета может отсрочить принятие разумных решений: «поскольку [Орлов] считает, что ему позволено говорить все, что вздумается, он часто приводит опрометчивые аргументы, которые другим приходится опровергать с осторожностью»{517}. В устах печально известного своей медлительностью Панина обвинение Орлова в задержке дел кажется необоснованным; в записке, которую Екатерина однажды составила для собственного развлечения по поводу того, как каждый из ее придворных вероятнее всего встретит свой конец, она предсказала, что граф Панин умрет, «если хоть немножко поторопится»{518}.

Панин всегда рассматривал Григория и его братьев как потенциальную угрозу положению своего подопечного, великого князя Павла, который тоже не дружил с фаворитом матери. Долгое отсутствие Григория про дворе (ожидалось, что мирные переговоры продлятся несколько месяцев) давало Панину возможность разрушить отношения между последним и императрицей — возможность, которой он не собирался упускать.

Следующие восемнадцать месяцев двор представлял собой шахматную доску. Разыгрывались замысловатые ходы, несколько раз то одна, то другая партия объявляла «шах», но никогда до конца не было ясно, кто на