Купол надежды - Александр Казанцев

Тот, скосив на меня свои огромные выразительные глаза, не шелохнулся. И вдруг взвизгнул, бросился ко мне.

— У него там язва! Опасная язва! — крикнул Мурильо, отдергивая руку. — Чего доброго, еще заражусь какой-нибудь паршой.

Я удивилась. У Бемса на голове как будто не было ранки. Может быть, расчесал за ухом?

— А еще рычал на меня, — торопливо говорил Мурильо. — А я не люблю, когда на меня рычат во время допросов…

— Это вас ждет еще впереди, на континенте, — пообещал Спартак.

Директора все же решили отпустить Мурильо до получения бесспорных доказательств его причастности к нарушениям Устава Города или к еще большим преступлениям. Ни тюрем, ни надсмотрщиков у нас в Городе Надежды не было, да и бежать из него некуда».

Глава третья. ПОТЕРЯ

«С Бемсом у меня так много связано в жизни!..

Каждый ее поворот, каждое большое или маленькое событие мы как бы делили с ним. Он всегда был со мной и в горе и в радости, заглядывая мне в глаза своими огромными, все понимающими глазищами, В них читалось сочувствие, участие, ободрение. Честное слово!

Николай Алексеевич искренне полюбил пса, и тот сразу же привязался к нему. Но ко мне Бемс относился с какой-то особой собачьей заботой, не говоря уже о преданности!

Стоит задуматься: прав ли человек, наделяя разумом только себя одного? Может быть, это и так, если понимать под «разумам» прежде всего способности к творчеству, такую «примету» разумности, как «свобода поступков». Например, обмануть или не обмануть, предать или не предать, выполнить задание или не выполнить. С таких «позиций», пожалуй, человек действительно куда «разумнее» собаки, которая не знает такого выбора, она всегда окажется истинным другом и бескорыстным помощником, хотя и лишена абстрактного мышления…

Сколько примеров можно привести из тяжелых времен войны: помощь раненым, доставка донесения через простреливаемое поле, обнаружение мин или захват пробравшегося к нам противника. И все это делалось беззаветно, не жалея себя.

А скорбь по умершему хозяину! И не только по умершему… Мы знаем собак, регулярно приходивших на могилу хозяина. Знаем случай, когда пес ежедневно встречал невернувшуюся подводную лодку и все ждал, ждал… И знаем еще случай, когда собака дежурила на аэродроме, где бессердечно оставил ее улетевший хозяин, который вовсе не погиб, а просто бросил, предал своего четвероногого друга. Работники аэродрома взяли тоскующего пса к себе, как приютили таких же горюющих собак и смотритель кладбища и работник порта.

Мама рассказывала, как истосковался Бемс по мне, улетевшей «курьером» через космос в Антарктику. А когда наконец привезли его сюда, не передать словами его радости. Казалось, у Бемса сейчас разорвется сердце, он подвывал, лаял, прыгал выше моего роста, норовя лизнуть меня в щеку или в нос.

И здесь, в Городе Надежды, он стал равноправным его жителем.

Нет, пожалуй, не просто равноправным, а бесценным, даже незаменимым. Честное слово!

И вот мой Бемс заболел. Немного удалось ему поработать!

«Освобождение от работы», как заправскому трудящемуся, выдал сам доктор Танага…

Пес страдал, невыносимо страдал. Я видела это по его затуманенным глазам, по повороту головы при моем появлении. Он с трудом вставал. Задние ноги не подчинялись его отчаянным усилиям.

Сердце разрывалось, когда я смотрела на беднягу!

И он стонал, как человек… Честное слово!

Я часами не отходила от его постели (он всегда спал на своей собственной кроватке). А сейчас, когда по нужде он сползал с нее, то потом не мог взобраться обратно. Приходилось ему помогать. И он смущенно, извиняющимися глазами смотрел на меня.

Доктор Танага не мог определить его странной болезни. И только анализ крови обнаружил в ней следы сока гуамачи, этого страшного южноамериканского растения. Причина стала ясной — отравление.

Но как могли отравить Бемса, когда он ни при каких условиях не возьмет еды из чужих рук?

И тут подозрение овладело мной. Я попросила доктора осмотреть старую рану, которую задел Мигуэль Мурильо, погладив пса по голове. Бемс еще взвизгнул тогда от боли и отпрянул ко мне.

Доктор Танага после осмотра вернулся с озабоченным лицом.

— Извините, Аэри-тян. Должен обвинить всех нас, находившихся при допросе этого негодяя.

— Всех нас? — удивилась я.

— Дело в том, что никакой старой ранки на голове пса не обнаружено, но найден свежий порез. Мурильо нагло сделал его у всех у нас на глазах!

— Значит, гладя Бемса по голове, он поранил его отравленным лезвием? Чтобы сорвать выпуск продукции?

— Вы высказали мое предположение, Аэри-тян, извините.

— Как же спасти его, доктор? Умоляю!

— Человека спасти не смог бы. Но для собаки имею право не останавливаться даже перед неузаконенными средствами.

Я была согласна на все, лишь бы вылечить моего бедного Бемса.

И Танага использовал самые дерзкие методы, известные только у них, на Востоке…

Но улучшение не наступило.

Прибегал из школы Алеша. С глазами, полными слез, молча всхлипывая, долго простаивал он у кроватки Бемса. А тот, отрешенно глядя невидящим взором в пустоту, все же шевелил обрубком хвоста.

Доктор Танага применял все доступное и даже запретное.

И наконец сказал мне латинской поговоркой:

— «Сделал все, что мог. Больше сделает могущий».

Это звучало приговором.

Бемс страдал все больше и больше. Судороги сводили его такое крепкое, мускулистое тело. Во время припадков он быстро перебирал ногами, словно стремительно бежал куда-то И было страшно смотреть на этого «мчащегося», но недвижного пса.

Скоро полный паралич разбил его. Он еще приподнимал кое-как голову при моем (и только при моем!) приближении.

Древнеиндейская отрава делала свое дело. Малая ее доза приводила не к быстрой смерти, а вызывала симптомы, казалось бы, неведомой болезни. Пес умирал в страшных мучениях.

Доктор Танага взял меня под руку и увел в кабинет Николая Алексеевича. Я с горечью уставилась на письменный стол, около которого негодяй Мурильо смертельно ранил моего бедного Бемса. И опять «не пойман — не вор»! Будет все отрицать, и нет возможности призвать его к ответу!

— Аэри-тян, — очень серьезным тоном начал по-японски Танага, — позвольте говорить на языке вашего детства. Знаю, какую боль вызовут мои слова, но верю в ваше мужество. У нас, врачей, существует врачебная этика, долг целителя. Мы не говорим умирающему о близкой смерти, не называем его страшной болезни и всячески отодвигаем неизбежный конец, каких бы страданий ему это ни стоило. Однажды в Японии молодой врач восстал против этой традиции, заявил, что, если больной обречен на мучительную смерть, наш долг человеколюбия не длить его мучения, а помочь ему спокойно уйти из жизни, не испытывая боли. Но этот наивный врач дорого поплатился за свою «дерзость» и «антигуманизм», даже принужден был уехать стажироваться в Европу, чтобы неудачное выступление забылось.