Повседневная жизнь средневековой Москвы - Сергей Шокарев

Некоторые вопросы духовных отцов представляются курьезными: «Или укушал еси млека женскаго?», «Или ниц лежа, а мысля блуд?», «Или в колени плесала?», «Или мывшися в кацем судне пила?», «Или в женином платье плясал?», «Или приложил главу и браду и нос к сраму?», «Зубы кусала еси кого?», «Или мигала блуда ради?», «Или спала нага или без пояса?», «Не толкал ли седалищем в игре друга?» Наконец, грехом признавалось «мочиться с другом, пересекаясь струями»{622}.

В защиту исповедных сборников следует сказать, что содержание большинства из них касается не только нарушения седьмой заповеди, но и всех остальных. Священники также задавали прихожанам вопросы, касающиеся убийства (в том числе и детоубийства, включая аборты), воровства, обмана, насилия, чародейства, еретичества, оскорблений действием и словом. Специальные вопросы адресовались вельможам, купцам, монашествующим, и было бы неверно представлять, что церковных иерархов интересовало только лишь соблюдение паствой запретов, касающихся сексуальной сферы. Говоря о запретах, к сказанному ранее следует добавить, что Церковь регламентировала не только половых партнеров и способы занятия сексом, но также время и количество. Запрещался «блуд» в среду, пятницу, субботу, воскресенье, церковные праздники и посты, особенно в первую и последнюю недели Великого поста. Соблюдая все запреты, благочестивый прихожанин мог позволить себе секс с женой не более пяти-шести раз в месяц, при этом более одного супружеского соития за ночь также не допускалось.

Рассматривая сексуальную жизнь как греховную, Церковь видела спасение от окончательной пагубы только в интимных отношениях в законном браке. Всякое стремление получить чувственное удовольствие сурово осуждалось. Достойным примером для подражания представлялись русским книжникам животные: слон («се же животное не имеет к смешению помышления»), аист («наичистейшая птица, ниже бо мужеск пол женскаго похоти к смешению призывает, но нуждею совокупляется») и мифические единорог («и егда скидает свой рог вскрай моря, и от него возрастает червь; а от того бывает зверь единорог») и птица феникс, возрождающаяся из пепла{623}. Безусловное осуждение сексуального наслаждения заметно уже в терминологии: любой интимный контакт церковники именовали «блудом» — даже для вполне законных отношений между венчанными мужем и женой авторы покаянных вопросников другого термина не придумали, — а между тем блуд является одним из смертных грехов.

Очевидно, что покаянные сборники весьма тенденциозны. После их изучения можно лишь сделать вывод о том, что сексуальная жизнь в Средние века была не менее разнообразной, нежели сейчас. В то же время давать какие-то качественные оценки — например, насколько были распространены супружеская измена или гомосексуализм, часто ли нарушались запреты на различные сексуальные позиции и т. д. — мы не можем.

Да и картина пока еще получается плоской. В ней немало секса, но совсем нет любви, пусть даже и плотской. Быть может, права Н.Л. Пушкарева, автор ценнейшей монографии о частной жизни русской женщины в X — начале XIX века, когда пишет: «При общей бедности духовных запросов, непродолжительности досуга, неубедительности нравственных ориентиров, предлагаемых церковнослужителями в качестве жизненного “стержня”, физические удовольствия были для многих женщин едва ли не первейшей ценностью. “Любы телесныя” в этом смысле мало отличались от желания досыта наесться»{624}.

По словам исследовательницы, в русском средневековом лексиконе под любовью разумелись обычно привязанность, благосклонность, согласие: «Никакого чувственного смысла в это слово не вкладывалось, как и в слово “ласка”, подразумевавшее лесть, милость, благодеяние, но не акт любовных действий. Не было в русском языке и слова “нежность” в современном значении… Для выражения чувственных отношений между мужчиной и женщиной в древнерусском языке существовали иные понятия, которые никогда не употреблялись летописцами в характеристиках отношений между супругами: “любостраствовать”, “любоплотовати” (с XI в.) — получать чувственное наслаждение, “дрочити” — нежить или находиться в ласке у кого-то…» Книжники явственно различали «любовь божественную» и «бесовскую» (о ней говорит митрополит Даниил), то есть блуд. Эта ситуация господствовала в древнерусской литературе вплоть до XVII столетия. Но литература — лишь отражение реальной жизни, а какова сама жизнь?

Русское Средневековье почти не оставило живых голосов людей прошлого. До XVIII столетия у нас не было мемуаров, до XVII века — частной переписки. Летописи и жития рисуют трафаретные образы, обычно лишенные каких-то индивидуальных черт. Столь же скупо отзывается и вся древнерусская литература о частной жизни средневекового человека, его чувствах, переживаниях, эмоциях. По счастью, есть источники, выходящие за пределы традиционного круга.

В XII веке новгородская женщина написала возлюбленному письмо, упрекая его в холодности: «[Я посылала] к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? А я к тебе относилась, как к брату! Неужели я тебя задела тем, что посылала [к тебе]? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под [людских] глаз и примчался… Если даже я тебя по своему неразумию задела, если ты начнешь надо мною насмехаться, то судит [тебя] Бог и моя худость»{625}. Это — искренняя речь, исполненная горечи и вместе с тем чувства собственного достоинства. Любимый скрывается от женщины, а она не может понять причины, но не будет терпеть насмешки. Здесь нет и намека на униженное положение русской женщины XII века. Перед нами — обычная любовная драма, которая, быть может, разрешилась счастливо. Но главное — это свидетельство сильных чувств, которые не стеснялась проявлять гордая новгородка.

В Новгороде найдена еще одна грамота, связанная с личными отношениями мужчины и женщины, — брачное предложение XIV века: «От Микиты к Анне. Пойди за меня — я тебя хочу, а ты меня; а на то свидетель Игнат Моисеев»{626}. Типично мужской подход: я тебя люблю, ты меня любишь, давай поженимся. За лапидарностью этого письма скрывается, скорее всего, предпочтение поступка словам. Микита уверен, что его избранница отвечает на его чувства, так зачем же терять время?

В отличие от Новгорода, где найдено более тысячи берестяных грамот, в Москве их пока единицы и ни одного частного письма среди них, к сожалению, нет. Да и среди новгородских грамот всего два любовных письма — это очень мало. Можно ли утверждать, что чувственная сфера была закрыта для наших предков? Вряд ли. Скорее всего, они не были склонны доверять сердечные переживания бересте, а быть может, такие письма уничтожались, в особенности если любовь была запретной. И всё же фрагмент частной переписки супругов-москвичей XVI столетия до нас дошел. Это — письма великого князя Василия III второй жене Елене Глинской. Их союз был заключен, несомненно, по любви. Как уже говорилось, государь даже решился на неслыханный поступок — в угоду молодой жене на литовский манер сбрил бороду, чтобы казаться моложе.

Второй брак Василия III был сопряжен с драматическими событиями его развода с первой женой Соломонией Сабуровой из-за ее «неплодия». Супруги тяжело переживали отсутствие детей, что в Средние века считалось большим несчастьем. Литературный источник сообщает, что великий князь даже прослезился, увидев, как птица кормит птенцов, печалясь о том, что сам не имеет потомства. Соломония не только горевала, но и стремилась как-то исправить положение. Сохранившийся фрагмент следственного дела свидетельствует, что она прибегала к помощи баб-ведуний, чтобы приворожить великого князя и родить от него ребенка. Некая безносая черница по ее просьбе «наговаривала» масло и мед и посылала великой княгине для обтирания, «чтобы ея великий князь любил, да и детей деля»{627}. К несчастью для Соломонии, эти действия не принесли желаемого результата и Василий III после почти двадцатилетнего супружества решил с ней развестись. В этом случае великий князь, несомненно, нарушал каноническое право, которое запрещало развод без очевидного преступления супруги — прелюбодеяния. Вероятно, он мучительно размышлял над моральной стороной своего поступка, а также жалел ни в чем не повинную жену, потому так долго не решался на развод.

Во втором браке Василий III всё же обрел счастье, хотя и ненадолго. Письма государя супруге полны вопросов о здоровье ее и детей. Его интересуют их недуги (например, болит ли у Елены «полголовы и ухо и сторона»), мнение о них мамок и теток Он просит сообщать, что сын Иван «покушает — чтоб то мне ведомо было». Переписка эта была частой, чуть ли не ежедневной. Великий князь предстает в ней весьма сдержанным, но всё же, несмотря на их наставительный тон, чувствуется ласковое отношение к молодой жене и детям. Утешая супругу, беспокоившуюся о сыновьях, государь-отец писал: «Да ради бога не кручинься, а о всём клади упование на Бога». Письма супруге Василий III запечатывал своим перстнем и, возможно, сам подписывал: «Жене моей Олене»{628}. Василий III был совсем не сентиментальным человеком — своего племянника и династического соперника Дмитрия он уморил в тюрьме. Тем важнее для нас свидетельства искренней заботы этого жесткого и властного государя о супруге и детях.