Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В представлениях о доме у мигрантов переплетались между собой ощущения места и времени, а также их чувства. Эта тема глубоко уходит корнями в идентичность мигрантов как советских граждан и как представителей постсоветского мира. Важа Гигулашвили во время интервью в Кутаиси (Грузия) в 2011 г., когда говорила о доме и жизни вдали от него, напомнила, как сложно сравнивать прошлое и настоящее. Она сохранила исключительно положительные воспоминания об обучении в МГУ в годы перестройки. По окончании учебы Гигулашвили осталась в городе и работала по своей специальности, получая высокую зарплату, до возвращения домой в 2000-х гг. Она говорила:
Я никогда не чувствовала, что Москва мой дом: я всегда считала Грузию своей родиной, а Кутаиси – своим домом. Я всегда знала, что вернусь в Грузию, а Москва для меня и моей семьи была лишь временным пристанищем. Когда я думаю о тех годах, что я провела в Москве, [я понимаю, что] была очень счастлива. Все хорошее в моей жизни произошло именно в тот период. Там родились двое моих детей: девочка и мальчик. Мы получили новую квартиру, купили новую машину, так что все хорошее и важное в моей жизни связано с тем временем. Как я могу плохо о нем отзываться?[1104]
Но личного успеха и обустроенной семейной жизни оказалось недостаточно для того, чтобы Гигулашвили отказалась от своего представления о Грузии как о своей родине в период перехода к постсоветской эпохе. Если у Гигулашвили дом ассоциировался с местом, то Ирма Баланчивадзе вспоминала о родине как о промежутке времени:
В Советском Союзе я чувствовала себя дома, потому что было много работы и почти все были трудоустроены. Сейчас очень тяжело жить, работы нет. Наше правительство в Грузии пытается сделать страну более привлекательной [для приезжих], но у той же молодежи нет никаких возможностей устроиться на работу. Мой сын умер после распада Советского Союза. До этого у него всегда была какая-то работа. Но потом ему стало трудно устроиться на работу; он был женат, у него был ребенок, поэтому ему нужны были деньги. Он так нервничал по этому поводу. Он умер от сердечного приступа; если бы у него была возможность устроиться на работу, он бы не умер. Кроме того, когда я смотрю на молодых мальчишек, они большую часть времени на улице, ведь им нечего делать[1105].
Анарбек Закиров, который провел разные этапы своей жизни во Фрунзе (Бишкеке) и в Москве, размышляя о том, как складывается идея дома, выразил мысль, что политика СССР сделала национальность основным критерием для идентификации человека и основным принципом, организующим его жизнь. По его мнению, этот фактор осложнил попытки мигрантов почувствовать себя дома за пределами «своих» республик[1106]. Однако Советский Союз мог быть домом с точки зрения ментальности, пространства, а после 1991 г. – и времени.
Представления о разных фрагментах советской эпохи, с ее бытом, убеждениями и возможностями, наряду с воспоминаниями о советском государстве сформировали взгляды мигрантов с Кавказа, из Средней Азии и азиатской части России на Петербург, Москву и другие российские города. Давид Сомкишвили, считавший Грузию своим домом и выражавший гордость за то, что она стала независимой, повторил мысли многих мигрантов, которые чувствовали себя более комфортно в то время, когда якобы было больше сострадания и больше порядка:
Я всегда знал и помнил, откуда я. Может быть, потому что мне было хорошо [в советской Москве], я не чувствовал, что моя идентичность может как-то измениться. Там у меня было больше друзей среди русских, украинцев и армян, чем среди грузин. <…> Даже когда я жил в Москве [куда он вернулся в середине 1990-х гг., купив квартиру], я все еще не мог относиться к России как к своему дому. Но я бы добавил, что мне не нравится, как живут сейчас грузины в России. Они приезжают сюда и не знают, как себя вести, не желают подчиняться никаким правилам приличия. Они часто кричат по ночам, когда все спят. Они пытаются использовать других людей, в том числе и грузин, чтобы благодаря своим связям получить какую-то выгоду. Пару раз я испытал это на себе. Так что теперь я просто стараюсь больше дружить с армянами, русскими, азербайджанцами или белорусами, чем с грузинами[1107].
Фуад Оджагов подобным же образом негативно отзывался об азербайджанцах в Санкт-Петербурге и Москве в 2000-х гг.: их неопрятный вид, грубое поведение и слабое знание русского языка лишь усилили проявления ксенофобии по отношению к мигрантам. Я был удивлен тому, что наши респонденты гораздо чаще упоминали о современных проявлениях расизма в России, сравнивая советское поколение мигрантов с нынешним – в том числе с мигрантами своей национальности. И куда реже они выражали при этом сочувствие жертвам почти повсеместных злоупотреблений со стороны работодателей, притеснений или же вымогательств со стороны власти, а также жертвам жестоких нападений и убийств[1108]. Фаршад Хаджиев, оставшийся в Ленинграде (Санкт-Петербурге) и основавший там национальную организацию, выступил в защиту своих земляков:
Эти гастарбайтеры, которые сейчас приезжают из Таджикистана, они работают по семнадцать часов в день. Они приезжают сюда, и у них только одна задача: работать, зарабатывая деньги для своих семей там, на родине. Они работают днями и ночами в течение многих лет, и, хотя им платят гроши, они так усердно трудятся,
