Персики для месье кюре - Джоанн Харрис

В ответ Инес влепила ему звонкую пощечину.

Я почувствовала, что Ру со мною рядом ожил и вот-вот ринется в бой; стараясь его удержать, я положила руку ему на плечо.

А Саид тупо смотрел на Инес, и удивление на его физиономии постепенно сменялось гневом. На его щеке у него краснел отчетливый отпечаток руки Инес. Затем Саид с угрожающим видом шагнул к ней, и Ру тут же двинулся ему наперерез. На мгновение их взгляды пересеклись. Саид первым опустил глаза и сказал:

— Учти, эта женщина — сущий яд. Ваши ничего о ней не знают, а я прекрасно знаю, что она собой представляет. И почему прячет свое лицо. Не из благочестия, а от стыда…

С этими словами он метнулся вперед и, дернув за тесемки чадры, сорвал ее с Инес. Теперь всем стала видна ее ужасная «улыбка», которую я видела всего несколько минут назад в chocolaterie…

Несколько секунд ничего не происходило. Все словно застыли. Толпа, обладая определенной кинетической энергией, обладает и инерцией, а потому ей, подобно кружащей стае птиц, нужно какое-то время, чтобы сменить направление. Инес тоже замерла без движения, по-прежнему стоя лицом к Саиду и не делая ни малейшей попытки прикрыть лицо руками или вернуть на место упавшее покрывало. Так что Саид с приятелями имели полную возможность испытать на себе воздействие чудовищной «смайли».

— Стыд? — сказала наконец Инес. — Так вот что ты во всем этом увидел? Мой сын обвел тебя вокруг пальца, выставил полным дураком. Да-да, мой сын. А ты ведешь себя как последний дурак и даже хуже. Это твои глаза он закрыл покрывалом. Заставил тебя отказаться от родной дочери. Как ты думаешь, почему девочка убежала из дома? Почему пыталась покончить с собой? Почему искала помощи у чужих людей — да, даже у священника кюффаров! — а не в собственной семье?

Саид нахмурился.

— Я не понимаю…

— Да нет, по-моему, все ты отлично понимаешь! Ты что-то там говорил о стыде? Стыдно, когда мужчина верит, что, даже вожделея женщину, всю ответственность за это должен возложить на нее. Только дурак способен поверить, что столь жалкими оправданиями можно разжалобить Аллаха. Твой отец, может, и упрямый старик, но он, безусловно, стоит десяти тысяч таких, как ты.

И тут Инес повернулась лицом к собравшейся в переулке толпе, и люди в первых рядах разом шарахнулись и отступили на шаг; остальным на это потребовалось на несколько секунд больше; по толпе словно волны пробегали, пока наконец не наступила полная тишина.

— Смотрите все на меня, смотрите, смотрите! — обращаясь к толпе, потребовала Инес. — Внимательно всмотритесь в мое лицо, ибо на нем печать жестокости, фанатизма и несправедливости. Печать лицемерия, вины и нетерпимости. Все эти свойства человеческой души не имеют отношения ни к религии, ни к расовой принадлежности, ни к цвету кожи. Преступление, совершаемое от имени Аллаха, не перестает быть преступлением. Неужели вы считаете себя лучше и выше Бога? Неужели думаете, что способны обмануть Его пустыми разговорами о «справедливости»?

Голос Женщины в Черном был силен, глаза смотрели твердо и отливали слюдяным блеском. Она не делала ни малейшей попытки прикрыть лицо и стояла, гордо подняв голову, непоколебимая, гневная. И люди один за другим начали опускать глаза. Даже Поль-Мари Мюска вдруг утратил дар речи, его вечно красная физиономия сильно побледнела. Мари-Анж Люка, до этого момента без устали снимавшая на мобильник все подряд, бессильно уронила руки вдоль тела. Даже Ру замер, глядя на Инес, и в его глазах медленно всплывало понимание.

А Инес уже снова повернулась к Саиду.

— А теперь отведи меня к моему сыну, — велела она.

Глава двенадцатая

Суббота, 28 августа, 11:40 утра

Сегодня грохота беговых дорожек не слышалось, что очень странно; обычно здесь, в чреве кита, этот звук воспринимается как постоянное биение сердца. И все же там, наверху, не было и полной тишины. Там, скорее всего снаружи, гудела какая-то толпа. Может, рынок? Нет, вряд ли. У каждой толпы свой пульс, свой узнаваемый ритм. Собрание прихожан звучит иначе, чем рыночная площадь, спортивные соревнования или игры… иначе, чем шумный урок в классной комнате…

Отдельные голоса мне, разумеется, было не различить, но я не сомневался, что толпа достаточно велика — похоже, там, наверху, в реальном мире, собралось не меньше ста человек.

Несмотря на все усиливающуюся усталость, я все-таки не сумел подавить любопытство. Судя по звучанию голосов, там были и французы, и марокканцы. Что же могло заставить такое огромное количество народу выйти на бульвар?

Я снова припал к вентиляционному отверстию — там голоса слышны более отчетливо. Впрочем, все равно видно ничего не было: только кирпичи противоположной стены и несколько одуванчиков, пробившихся меж камнями. Я вытянул шею, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь еще. Нет, ничего не видно! Неужели это какая-то демонстрация? Некоторые голоса звучали сердито, некоторые — просто возбужденно, но в воздухе словно дрожала какая-то струна, натянутая до предела и готовая вот-вот лопнуть.

А я все пытался увидеть, что же там происходит. Встав на верхушку своей пирамиды из упаковочных клетей и прильнув к верхнему уголку решетки, я краем глаза смог заметить некое неясное движение, точнее, смутное ощущение движения — казалось, будто там пролетают какие-то тени, едва касаясь земли.

— Майя? — Голос у меня уже совсем пропал. От него теперь толку как от сломанных часов — тикает, щелкает где-то в глубине глотки, а звука нет. Нет, с таким голосом звать на помощь бесполезно. Даже если я очень постараюсь, все равно мне не перекрыть этот шум. И все же…

Снова это ощущение движения, причем явно ближе, затем, безусловно, чьи-то шаги. И это явно не шаги Майи. Из-под кромки длинного черного одеяния выглядывала пара бледно-голубых кроссовок…

— Эй! — с трудом проскрежетал я. — Эй! Я тут, внизу!

Секундное молчание. Затем у самой решетки возникло лицо. И я, хоть и не сразу, узнал дочь Инес Беншарки. Когда они закутаны в свои черные покрывала, сначала и не поймешь, кто есть кто; и потом, эта девочка никогда со мной не разговаривала, я и голоса ее не знаю, да и имя ее вряд ли помню.

Темные глаза расширились от удивления, потом ее личико осветила улыбка. На этом суровом детском лице улыбка выглядела просто поразительно.

— Так вот кто джинн нашей Майи!

Чудесно! Я так рад, что тебя, детка, это повеселило. И должен тебе сообщить, что мне удалось исполнить все три желания Майи…

И снова неподалеку возникло неясное движение. Потом перед окошком возникла вторая пара кроссовок, точнее, того, что когда-то называлось кроссовками. Это были не просто видавшие виды кроссовки — нет, они выглядели куда более непристойно. Затем к решетке склонилось знакомое лицо. Это был Жан-Филипп Бонне, более известный под именем Пилу.

— Скажи мне, что там, черт возьми, происходит?

— По-моему, это восстание. Вот клево!

Клево. Что за слово! Теперь не хватало только, чтобы здесь появилась его проклятая собака.

— Мы, вообще-то, сюда свернули случайно, хотели Влада оттуда увести. Он не любит, когда толпа собирается.

Ну вот мое желание и осуществилось. У решетки тут же появился мокрый черный нос, похожий на трюфель. Влад обнюхал меня и залаял.

— Вы не бойтесь, — сказал Пилу. — Они сюда пришли, чтобы вас вытащить.

— Что? Все эти люди?

— Да вроде бы. Хотя, по-моему, некоторые просто так за ними увязались.

Что ж, только свидетелей мне и не хватало. Когда я наконец выйду отсюда, мокрый насквозь, с трехдневной щетиной на физиономии, похожий на мертвеца, то мне, естественно, больше всего захочется, чтобы пол-Ланскне, разинув рот, с любопытством на меня пялилось. Еще неплохо, если к этому цирку присоединятся полицейские, или бригада пожарников, или еще кто-нибудь в этом роде. И отец Анри, разумеется. Боже мой, неужели и он там будет? Господи, лучше бы Ты прибрал меня прямо сейчас!

— Вы как там?

— Просто клево.

— Держитесь. Теперь уже скоро.

Внезапно где-то рядом послышался мужской голос, настолько громкий, что перекрывал рокот толпы. Мужчина говорил по-арабски, но я все же узнал Карима Беншарки. Затем вдруг началась яростная драка, бешено лаяла собака, лицо мальчика исчезло, длинное черное одеяние девочки словно растаяло в клубах пыли. Бледно-голубые кроссовки бросились назад и вдруг, описав в воздухе дугу, исчезли из поля моего зрения.

— Эй! — крикнул Пилу. — Эй! Ты что это делаешь?! Эй!

И тут девочка пронзительно закричала. Собака залаяла еще громче, на мгновение передо мной снова мелькнули видавшие виды кроссовки, послышались звуки новой потасовки, затем раздался глухой удар, и мальчик бессильно сполз по стене на землю. Его голова оказалась буквально в нескольких сантиметрах от моей решетки; я видел его светлые волосы, изгиб щеки, извилистую дорожку крови…