Тирмен - Генри Олди

— Чем заговор дольше существует, тем контакты гуще. Вражины, конечно, если не полные идиоты, тоже свою систему чистят. Кого подальше усылают, кого — в омут головой, кого нам сдают. Только у контроля возможностей больше. Порядок бьет хаос!

— Ты еще скажи: вечное соревнование брони и снаряда, — хмыкнул техник-интендант 1-го ранга, отнимая бритву от кожи.

— Точно! — обрадовался энкавэдист. — Соображаешь, гражданин враг народа. Значит, контролю надо ждать и факты отслеживать. Рисунок обозначится, и все. Как говорят американские буржуи, с этим можно идти в банк.

— И пальцы в дверь, — закончил Кондратьев, ополаскивая лицо горячей водой. — Одеколон дашь, Скуратов-Вельский?

Лейтенант был прав, но не до конца. «Система», опекавшая бывшего бухгалтера, ныне никем не назначенного командира боевой группы, тоже была своего рода контролем. Опричник угадал иное: смысл работы «системы» именно в непредсказуемости.

Хаос — против порядка.

А если хаос сумеют исчислить? «Тройная» бухгалтерия Федора Езерского против «двойной» итальянской?

— А я, Кондратьев, однажды колдунов поймал. Настоящих.

Теперь они лежали бок о бок: руки за голову, глаза в темнеющее небо. После заката можно будет двигаться. Эсэсы, правда, успели сообразить, что «группа Интенданта» совершает переходы ночью, обходя дороги, проскальзывая мимо редких деревень. Теперь немцы пытаются исчислить хаос. Фегелейн смотрит на карту, водит остро заточенным карандашом: тропинки, лесные просеки, гати через болота...

Август, лес, ранний вечер. Грешная троица — Война, Судьба и Великая Дама — рядом, незаметные в легком тумане, стелящемся над жухлой от зноя травой.

Кому сегодня повезет? Мене, мене...

— Не веришь, командир? — Лейтенант перевернулся на живот. — Честно говорю. Колдуны — как в сказке, ей-богу.

Техник-интендант покачал головой, не отрывая взгляда от пушистых облаков. Скоро ночь и эсэсовцы. «Тотенкопф», Мертвая Голова.

В колдунов он не верил.

— Настоящие колдуны! В Сибири дело было, под Красноярском. Глушь, тайга, прокурор-медведь... А в донесении добрые люди написали: село маленькое, на три избы, там у колдунов хаза-малина. Не явка, выше бери — резидентура.

— Взгляд оный колдун имеет зело мутный, — откликнулся Кондратьев. — Зраком страшен, лицо в цвет свинца, брови черны и над носом срощены. Нос же крючковат, улыбка зла, власы не чесаны и не мыты, стан согбен, походка же задумчива. Особливо к вечеру, ибо тот не колдун, кто трезв бывает.

Кудесники его не волновали. Порядок бьет хаос. Штандартенфюрер Фегелейн смотрит на карту. Тропинки, просеки, гати... У гансов отличные карты, когда только озаботиться успели, сволочи?

— Похоже, — чуть поразмыслив, согласился Карамышев. — Хоть в приметы вписывай. Ты меня идиотом не считай, Кондратьев. Одно дело туфта для протокола, чтобы дело закрыть. Совсем другое — если правда. Знаешь, что такое волхвование под мертвой рукой? И не надо, крепче спать будешь. Ничего, повязали...

— И пальцы в дверь?

Техник-интендант 1-го ранга поднялся на ноги. Хрустнул суставами, поглядел вперед, в стену тумана, приближающуюся от опушки. Хаос исчислить трудно, но можно. Скоро выступать. Райтерштурмы Фегелейна идут по пятам...

— Пальцы? — Энкавэдист тоже встал. Одернул мятую гимнастерку, поморщился словно от зубной боли. — Рассказал бы я тебе, Кондратьев, какие бывают «пальцы»! Нам выдали правительственное задание: колдунов повязать, показания вытрясти — и овладеть методикой. Для нужд обороны и народного хозяйства.

— И как?

— А, мать его гроб, никак! — Карамышев мрачно сплюнул. — Хитрые оказались, вражины! Все, казалось бы, правильно, слово в слово, буква в букву. И рука мертвая, где надо, висит. А не действует. Не пускает что-то. Или кто-то.

— Так с чем идем в банк?

Техник-интендант смотрел влево, где за деревьями скрывалось шоссе Минск-Москва: смертоносный асфальт, от которого все эти недели он старался держаться подальше.

— Фегелейн ждет нас на болоте, — не дождавшись ответа, сказал Петр. — Или за болотом, на юге, в глуши. Мы пойдем по шоссе.

Энкавэдист хотел было выругаться, открыл рот...

Закрыл.

Руки по швам, подбородок вверх. «Смир-р-рна-а!»

— Так точно, командир! По шоссе.

Понял, опричник? Понял, неглуп. Зато эсэсы не поймут. Не исчислить тебе хаос, штандартенфюрер Фегелейн! По крайней мере, в ближайшие дни.

— Кстати, лейтенант. Ты говорил о двух причинах.

— Каких? — удивился Карамышев. Но быстро вспомнил, хмыкнул: — Насчет вражин? Вторая — внутренняя, самая важная. Любое подполье вынуждено подбирать новых людей. И чем дольше оно существует, тем больше вероятности нарваться. Сломают новичка на деньгах, на бабе, на чем угодно. Но не это — главная червоточинка. Найдется дурак — или умник, все равно, — который вреднее всякой бомбы окажется. Изнутри дело разнесет. Не трус, не предатель, хуже — идейный псих. Как Сергей Дегаев у народовольцев. Не предал, не продал — с концами уничтожил, потому как сам из системы. Доступно?

Кивнул Петр Кондратьев: доступно. На стену тумана поглядел.

— А у меня дед был народовольцем.

— Что мне будет, если я откажусь? — спросил Данька. Они с Петром Леонидовичем сидели в открытом кафе на площади Поэзии. Теплая погода давала возможность летней площадке продлить существование, еще вчера, казалось, вечное, а сейчас зыбкое и эфемерное, как багряный лист на ветке клена. Бедняга старалась вовсю: кряхтела динамиком магнитофона, манила крохотными, на четверых, шатрами, расписанными рекламой. День, неделя, и она уйдет в небытие на добрых полгода, превратившись в асфальтовую пустыньку, обнесенную решеткой из узорчатого металла. А потом воскреснет из мертвых.

— Что тебе будет?

Дядя Петя собрал в уголках глаз задумчивые морщинки. Обычно предпочитая чай, сейчас он заказал себе у приветливой толстушки-официантки графинчик, где плескалось сто пятьдесят граммов водки, и два бутерброда с салями.

— Что, значит, будет... — повторил старик, наполняя одну-единственную рюмку.

Не спеша ответить, он взял рюмку за тонкую ножку и выпил водку до дна.

Без тоста, словно на похоронах.

У Даньки оборвалось сердце. Настроение и так было — гаже некуда, а теперь и вовсе испаскудилось. Что-то родное грозило сломаться на веки вечные. Крак, и ты уже другой, и жизнь другая, и дядя Петя — не дядя Петя, а Кондратьев П. Л., человек чужой и равнодушный. А вместо будущего, простого, понятного, еще минуту назад трепыхавшегося в руках, — неизвестность, журавлиная тайна в смутных облаках.