Яма (СИ) - Тодорова Елена

— Соглашайтесь, Ника!

Вот мать в тот момент словесно готов был выслать на Аляску. На неделю, не меньше. Еще тут она ему не помогала!

"Твою, на х", мать налево, бл*дь…"

— Буду! Конечно, буду! — вскричала, в конце концов, Доминика.

Грудную клетку залило теплом. Ощутимо. Жгуче. Болезненно. Охрененно.

Развезло, словно пьяного.

Сердцебиение сменил гулкий и частый ударный ритм. Злость и переживания сбежали, оставляя после себя лишь ноющие раны.

Градский уже мало что различал, но кто-то из слабой половины человечества рядом с ними так мощно завопил, что у него заложило уши, будто во время обстрела.

Поднявшись, широко, словно одурманенно, улыбнулся будущей жене.

Счастье… Грудь разорвало этой эмоцией!

Отмерла и Доминика, будто только поверила в собственные слова. Бросилась ему на шею.

— Ура! Я выхожу замуж! Я буду Градской!

— Поздравляем, Доминика Андреевна, — выкрикнул кто-то из студентов.

— Ах, какое счастье… — задыхалась где-то на периферии Валентина Алексеевна.

— Поздравляем!

— Будьте счастливы!

— Поздравляю!

— Горько! — заорали самые смелые.

И он ее, конечно же, поцеловал. Крепко и со вкусом. Под крики и визги собравшейся вокруг толпы. В одноликой массе человеческих лиц жил и дышал лишь своей Республикой. А она — им.

35.3

Серо-бело-синие шары, касаясь мебели тонкими ленточками, летали под потолком гостиной в квартире Градского. Они заполняли собой чуть меньше третьей части всей площади. Проходя мимо, Ника каждый раз тянула одну из ленточек, смотрела, какой цвет попался, и вновь отпускала, прослеживая за тем, как шар, расталкивая остальные, занимает новое место.

Токсикоз у нее начался уже на седьмой неделе. Утром, задолго до будильника, желудок скручивал нестерпимый голод, из-за которого появлялась жуткая тошнота. Приходилось держать какие-то запасы еды непосредственно на тумбочке. Сгрызала сухарик или печенье, не разлепляя глаз.

Градский, безусловно, стебался по этому поводу, замечая утром, что она накрошила в постели. Порой просыпался, когда она начинала хрустеть едой.

— Уже?

— Угу.

— Что-то принести?

— Воды.

— Сейчас.

Плавно соскочил с кровати, но Нику, когда матрас слегка качнулся, еще сильнее скрутило.

— Серёжа… — сквозь зубы.

— Я же осторожно, вроде бы.

— Вроде бы…

Склонившись над ней, поцеловал, царапая жесткой утренней щетиной чувствительную кожу.

— Прости, Плюшечка.

— Ладно, — задержала Града ладонями, вдыхая его запах. — Твой запах… очень- очень…

— Здорово, что хоть от меня тебя не тошнит, малышка.

— Это было бы ужасно, — вяло отозвалась Доминика.

— Ну, ладно. Я иду за водой. А ты жди меня.

Не стал больше целовать. Только прижался губами к губам и спустя пару секунд осторожно выпрямился.

— И тоффи прихвати…

— Тебя же тошнит. Куда еще конфеты? — обернулся уже в дверном проеме.

— Я съем их, когда полегчает.

Ей уже прилично полегчало, когда удалось сфокусировать взгляд на его тренированном сильном теле. На нем были лишь его привычная самоуверенность и черные боксеры.

Градский усмехнулся, на мгновение неподвижно замирая.

Доминика забыла о жажде, голоде и тошноте, потому как, кроме этих неприятных попутчиков, в последние недели у нее появилось сопутствующее состояние повышенной сексуальной потребности.

Он улыбался, прекрасно осведомленный относительного этого пунктика.

— Сейчас вернусь, — чуть сощурившись, пообещал он. — С водой и конфетами. Снимай трусы.

— Пошел ты, Сереженька, — невольно улыбнулась. — За водой и конфетами.

— Ладно. Не снимай. Я сам. Все сам.

— Ага.

— Не раскачивайся. Лежи тихонько. Дыши глубоко.

— А то я собиралась прыгать до потолка!

— Пару дней назад прыгала, — припомнил ей Градский.

— Тогда меня не тошнило. И настроение хорошее было…

— Сейчас я тебя еще сильнее осчастливлю, — пообещал с той же самодовольной ухмылкой. — Разряжу, как снайпер взрывчатку. Нежно и аккуратно, Плюшечка.

— Какой же ты у меня, Серёженька… — намеренно сладко вздохнула.

— И какой?

— Любимый.

Она потеряла в весе несколько килограмм, зато грудь значительно подросла. Если бы не тошнота, довольству Ники не было бы пределов. Да ему и с тошнотой, конечно же, не было!

Ощущала себя самой счастливой. Казалось, сильнее это чувство просто не может быть.

Пару дней назад, когда они были в гостях у родителей Градского, она нашла в его спальне целую гору тетрадок. Оказалось, стихи. Вроде как, равнодушно пожимая плечами, он позволил ей их почитать.

И с тех пор Доминика перед сном, пока Град занимался еще какой-то работой, давала себе слабину. Забросив научные труды и прочие талмуды, читала то, что он когда-то о ней писал. Попадались и грустные, и смешные, и даже очень пошленькие стишки. To плакала, то хохотала, то, заливаясь краской, переставала дышать, понимая, насколько эти нестройные строчки правдивые и искренние. Некоторые моменты она узнавала. Другие же были исключительно его взглядом на ситуацию. Про "сиськи", которыми, как оказалось, Градский буквально бредил, там тоже нашлось. И про ее бесперебойную трескотню, и про баранье упрямство… Но всё так забавно и мило — сердце замирало.

Кольцо, которое Сергей надел ей на палец тем же вечером, когда делал предложение, покорило ее до слез. Валентина Алексеевна действительно напрасно переживала и навязывала сыну помощь. Он сам отлично справился. Нике нравилась увесистая тяжесть драгоценного металла. Она будто была рассчитана на то, чтобы каждую секунду напоминать, кому принадлежат рука и сердце Доминики Кузнецовой. Пока еще Кузнецовой… Совсем чуть-чуть оставалось до свадьбы.

Сама Ника с радостью принимала помощь будущих родственников. Если бы не Валентина Алексеевна и Алеся, половину необходимого минимума она бы просто не успела. А учитывая то, что отец Сергея разошелся в планах и масштабах, и подавно.

Первый осмотр Доминика доверила матери, но на учет стала в Одессе. Градский никак не комментировал, но она видела, насколько сильно ему претит, что карту и направления ей выписали на девичью фамилию. Зубы сжимал и молчал. А она, задабривая его — обнимала, ластилась, просила сжать покрепче, покрывала хаотичными поцелуями лоб, брови, глаза, нос, щеки, губы, подбородок… Такие поцелуи по факту не особо ему нравились, но он, конечно же, терпел.

— Я какао сварил. Идем? — Град заглянул в спальню, когда Ника, читая стихи, размазывала по щекам очередные слезы. — Опять?

— Это все гормоны, — оправдывалась, надувая щеки. — Я плачу больше, чем писаю.

Засмеялся. Подойдя к девушке впритык, бережно привлек ее к себе.

— Давай, идем. Какао выпьешь, восполнишь водный баланс. Будешь писать.

— Не хочу какао. Открой маринованные помидоры, которые мама передала.

— С чем ты их есть собираешься? Жаркое мы прикончили еще за ужином.

— Да так просто… Иди. Открывай. Я сейчас, приведу себя в порядок.

Градский поморщился, но покорно отправился в кухню, выполнять ее просьбу.

Когда Ника через десять минут вошла следом, на тарелке по центру барной стойки уже лежало три крупных помидорины. Град же, стоя к входу спиной, разговаривал по телефону.

— С х** ли? Нет, Тит, не прокатит так… Нужна демонстрация, — обернувшись, медленно сморгнул, заметив Нику. — Ладно. Давай. До связи. Я мадам свою кормить буду. Какая тебе разница, чем, и который сейчас час? Ты своей женой занимайся. Занимаешься? Да, я в курсе. Ага, надо встретиться. В субботу? Ничка, мы в субботу как?

— Можно. В двенадцать у меня примерка платья, а в пятнадцать встреча с флористом. Свободна буду ближе к вечеру.

— Тогда на вечер? На семь?

— Подходит. Привет Титовым.

— Привет вам. Да. Все. Спокойной ночи. На связи.

Усевшись на стул, притянул Нику к себе на колени. Прижался губами к шее. Она вздрогнула и чуть отстранилась, аккуратно впиваясь зубами в сочную мякоть помидора. Но брызги все равно полетели. На футболку Града, в том числе.