Имперский маг - Оксана Ветловская

— Хватит сеять панику и распространять слухи! — прервал его Гиммлер, едва Штернберг упомянул, что вождю грозит опасность. — Я знаю, кто входит в эту грязную клику заговорщиков. На каждого из них ведётся досье. Они не посмеют покуситься на жизнь фюрера. Зато они разводят всю эту болтовню!

— Виноват, рейхсфюрер, но то, о чём я предупреждал вас ранее, — хотя бы раз это было пустой болтовнёй? Вспомните о Нормандии. В апреле я приносил вам расчёты моих предсказателей и курсантов, в мае предъявлял собственные выкладки. И что же? Наши войска, как и прежде, преспокойно ждали непонятно чего у Па-де-Кале. Хоть что-нибудь было предпринято?

— Довольно, Альрих, вы забываетесь!

— Рейхсфюрер, мои прогнозисты предупреждают: нельзя исключать того, что мы потеряем Францию. А тем временем русские уже в Польше…

— В конце концов, когда вы прекратите лезть не в своё дело! Фюрер знает об этом лучше вас! Я пригласил вас сюда совсем не за этим.

Штернберг мог бы сказать, сколько немцев уже желают гибели этого фюрера, который якобы всё всегда знает лучше всех. Но, глядя в тусклые глаза шефа за белёсо поблёскивающими, словно подслеповатыми очочками, чувствовал: похоже, предсказатели не ошибаются. Будет резня. И лучше бы сейчас назвать то имя, что до сих пор не вызывало интереса ни у Мюллера, ни у Гиммлера, — чтобы не только отвести от себя в будущем любые подозрения, но и даже сделаться, так сказать, героем, раскрывшим заговор против фюрера. Всего несколько слов. И одно имя. Штернбергу вспомнился затравленный взгляд раненого капитана. Так просто — несколько слов…

Но Штернберг их не произнёс и не назвал имени. Быть может, потому, что он, калека от природы, сочувствовал человеку, искалеченному гораздо сильнее него. Быть может, оттого, что боялся потом, глядя в стальную гладь Зеркал, всякий раз видеть за плечами своего отражения ещё одну смутную молчаливую тень.

Не сумел он на сей раз и заставить себя раскрыть перед рейхсфюрером главную тайну Зеркал. Он мучительно сомневался, имеет ли право объявлять Зонненштайн оружием. Входя в круг сияющих стальных пластин, он не раз мысленно задавал этот вопрос. С этим же вопросом приехал однажды на капище. Но Зеркала не подавали никакого знака. Они безмолвствовали.

— Я знаю, на днях вы отметили свой двадцать четвёртый день рождения, Альрих, — без какой-либо определённой интонации произнёс тем временем Гиммлер.

— Так точно, рейхсфюрер, — Штернберг явственно ощутил особый, зоологический интерес начальства к своей персоне. Такое уже было однажды, когда Гиммлер предлагал ему участвовать в экспериментах эсэсовской организации «Источник жизни»: следовало всего-то съездить на пару дней в закрытый санаторий и отдохнуть там в обществе специально подобранных белокурых ариек (после чего учёные ожидали спустя девять месяцев получить на руки симпатичный набор сверхмладенцев-экстрасенсов). Сейчас Штернберг готовился к тому, чтобы половчее отбить очередное подобное предложение (и заодно зацепился памятью за словечко «отметили»: тот день, последний перед отъездом, был туманный и дождливый, по оконному стеклу медленно скользили капли, и Эммочка понуро сидела рядом — она всегда чутко улавливала его настроение).

— Вы вступаете в самый ответственный период вашей жизни, Альрих. Примите мои поздравления.

— Благодарю, рейхсфюрер, — без энтузиазма сказал Штернберг. Он успел прочесть нехитрый замысел шефа ещё до того, как тот сумел облечь мысли в слова.

— Перед вами теперь встают новые великие задачи, — приподнятым тоном продолжал Гиммлер. — Своё двадцатипятилетие вы должны встретить уже женатым человеком. У вас есть кто-нибудь на примете?

О чёрт, взвыл про себя Штернберг. Начинается. Раньше, однако, чем ожидалось, Обычно эсэсовцев начинают бомбардировать этим вопросом после двадцати пяти.

— Моя жизнь — это германская наука, каждый мой день — это посильный вклад в её развитие. У меня нет времени на личную жизнь, рейхсфюрер.

— Понимаю. Но ваши успехи на научном поприще — это не единственное, что требуется народу. — В голосе Гиммлера прорезались менторские ноты. — У всякого истинного немца существует незыблемый долг — биологический. Не только профессиональный, но и биологический долг — вот две важнейшие составляющие немецкого успеха. Ценная наследственность не должна быть потеряна для будущих поколений. Она должна жить в как можно большем количестве немецких детей… А вы, Альрих, с вашими возрождёнными талантами великих древних арийцев, представляете для нации исключительную ценность. Такие люди, как вы, должны сформировать новую немецкую аристократию, которая будет властвовать над миром…

Господи, какая чушь, брезгливо подумал Штернберг. И эту дичь городит человек, прекрасно отдающий себе отчёт в том, что немецкому народу предстоит возблагодарить Бога, если по окончании нынешней войны за Германией останутся хотя бы её исконные земли.

— Рейхсфюрер, — Штернберг воспользовался тем, что сидящий напротив дряблый человек умолк, переводя дыхание, — думаю, все вопросы насчёт новой аристократии и ценной наследственности целесообразно решать после окончания войны.

— Прекратите нести чепуху! — подпрыгнул Гиммлер. — Эти вопросы напрямую связаны с военными успехами, как вы не понимаете! Немцы должны в кратчайшие сроки залечивать раны, нанесённые войной. Задача СС — внести главный вклад в это дело. Каждый эсэсовец обязан жениться как можно раньше. Ранний брак приносит наибольшее количество детей. Вообще, для наследственно ценных людей, я надеюсь, в ближайшие годы будет, наконец, введён закон об обязательном многожёнстве. Брак в его нынешней форме — дьявольское изобретение католической церкви…

Военная мощь, выраженная в количестве пищащих младенцев… Штернберг с непристойным злорадством подумал о том, как в своих стыдных снах с упоением изменял национальной идее с бесплотным и потому бесплодным призраком славянской девушки. Кажется, «Аненэрбе» ещё предстоит работа над сокращением срока полноценного вынашивания детей — с девяти, скажем, до пяти, для начала, месяцев. Да ещё многожёнство — о Санкта Мария и все святые! Во что тогда превратится самое сердце Европы? Штернбергу было и смешно, и тошно.

— Рейхсфюрер, — он с трудом задавил усмешку, — я убеждён, мой личный вклад не принесёт народу никакой пользы. Наш фюрер говорит: «Тот, кто ущербен физически, не имеет права увековечивать своё страдание в своих детях». Эти слова, вы видите, целиком относятcя и ко мне. Расовое управление попросту не выдаст мне разрешение на брак и правильно сделает…