Кристина Хофленер. Новеллы - Стефан Цвейг

– Да играйте же вы наконец!

Сентович поднял на него холодный взгляд.

– Сколько мне помнится, у нас установлен десятиминутный регламент. Изменять его я не стану из принципа.

Доктор Б. прикусил губу; я заметил, как нервно, все быстрей и быстрей, покачивается под столом мысок его ботинка, и при виде этого неспокойного движения меня охватило нехорошее, гнетущее предчувствие какой-то беды и нелепицы. И действительно, уже на восьмом ходу произошел новый инцидент. В ожидании очередного хода соперника доктор Б. уже не смог сдержать нетерпение: он заерзал в кресле и неосознанно начал барабанить пальцами по столу. Сентович тяжело поднял свою мощную, мужицкую голову.

– Сделайте милость, не могли бы вы прекратить барабанить? Мне это мешает. Этак ведь невозможно играть.

– Ха! – язвительно усмехнулся доктор Б. – Оно и видно, что невозможно!

Лоб Сентовича явственно побагровел.

– Что вы хотели этим сказать? – резко, с угрозой спросил он.

Доктор Б. вновь как-то нехорошо, злобно усмехнулся.

– Да ничего, кроме того, что вы заметно нервничаете.

Сентович ничего не ответил и вновь склонился над доской.

Следующий ход он сделал лишь через семь минут, и в подобном убийственно медленном темпе партия потянулась дальше. Сентович прямо на глазах каменел все больше; в конце концов он над каждым ходом стал раздумывать все отведенное по регламенту время, и с каждой из этих пауз поведение нашего друга становилось все более странным. Со стороны казалось, будто сама партия занимает его все меньше, он явно был погружен в какие-то другие размышления. Правда, он зато прекратил беспокойно бегать по зале и теперь вроде бы спокойно сидел на своем месте. Устремив напряженный взгляд куда-то в пустоту, он, однако, беспрерывно бормотал про себя что-то невразумительное: то ли перебирал варианты какой-то немыслимо запутанной комбинации, то ли – с затаенным страхом я все больше склонялся именно к этому предположению – разыгрывал в уме совсем другую партию, потому что всякий раз, когда Сентович, наконец, делал ход, друг наш в своей отрешенности отнюдь не сразу это замечал. А когда замечал, ему потом еще требовалось несколько минут, чтобы оценить позицию на доске; в душу мне все больше закрадывалось подозрение, что он давно позабыл и Сентовича, и всех нас и в тихой форме уже впал в свое прежнее помешательство, которое вот-вот обернется каким-нибудь приступом. И в самом деле, на девятнадцатом ходу наступила развязка. Едва Сентович сделал очередной ход, доктор Б., даже толком не взглянув на доску, передвинул слона на три поля вперед и громко, так что все мы от неожиданности вздрогнули, воскликнул:

– Шах! Шах королю!

Желая оценить столь громогласно объявленный ход, все мы, понятное дело, воззрились на доску. Но примерно через минуту произошло нечто совсем уж непредвиденное. Сентович медленно, донельзя медленно поднял голову и – впервые за все время – одного за другим обвел глазами всех присутствующих. Казалось, он испытывает поистине неизъяснимое, дьявольское наслаждение: сладостная, откровенно издевательская ухмылка проступила на его губах. Лишь до конца испив чашу своего торжества, причины которого пока что оставались для нас загадкой, он с наигранной учтивостью обратился ко всей нашей компании:

– Весьма сожалею, но я не вижу никакого шаха. Может, кто-нибудь из господ видит, где тут шах моему королю?

Все сначала уставились на доску, потом в тревожном недоумении на доктора Б. Короля Сентовича – это и ребенку было ясно – от удара слона защищала пешка, и объявить шах слоном он в этой позиции никак не мог. Мы ничего не понимали. Может, наш друг по горячности ненароком какую-нибудь фигуру задел, передвинув ее на другое поле? Обеспокоенный нашим молчанием, теперь и сам доктор Б. глянул на доску и вдруг возбужденно залепетал:

– Но позвольте, король ведь должен стоять на f7, он не там стоит, совершенно не там! Вы неверно пошли! Да тут все неправильно, вся позиция… пешка должна быть на g5, а не на g4… Это вообще не та партия… Это…

Внезапно он запнулся. Это я так сильно схватил, а вернее, просто ущипнул его за руку, что он, уже совсем не в себе, все-таки мою хватку почувствовал. Он обернулся и уставился на меня взглядом сомнамбулы.

– Что такое… Что вам угодно?

Я – по-английски – произнес одно только слово:

– Remember![28] – и одновременно провел пальцем по шраму на его руке. Он невольно проследил за моим движением, и его невидящий взгляд уставился на кроваво-красный рубец. Потом он вздрогнул, а через секунду задрожал всем телом.

– Бог ты мой, – прошептал он побелевшими губами. – Я что-нибудь сказал, натворил что-нибудь? Неужто я снова?..

– Нет, – тихо шепнул я ему. – Но вам следует немедленно прекратить эту партию. Поверьте, самое время. Вспомните, что говорил вам врач.

Доктор Б. резко поднялся с места.

– Прошу простить мне эту глупую промашку, – сказал он своим прежним, учтивым голосом, вежливо поклонившись Сентовичу. – Все, что я тут наговорил, разумеется, чистейший вздор. А партия эта, безусловно, за вами. – Затем обратился ко всем нам. – И вас, господа, прошу меня простить. Но я ведь предупреждал: не следует ожидать от меня слишком многого. Извините, что так опозорился. Сегодня я играл в шахматы последний раз в жизни.

Он галантно откланялся и вышел, стремительно и как-то незаметно, с тем же скромным и загадочным видом, с каким впервые появился среди нас. Лишь я, я один знал, почему этот человек никогда больше не притронется к шахматным фигурам, остальные же смотрели ему вслед с чувством недоумения и смутной тревоги, как будто только что чудом избежали столкновения с чем-то неведомым и жутким. И только Сентович, последним поднявшись со своего кресла, еще раз бросил взгляд на доску с недоигранной партией.

– Жаль, – произнес он с неожиданной искренностью в голосе. – Очень недурственная могла получиться атака. Для любителя господин этот, безусловно, необычайно одаренный шахматист.

1942

В сумерках

Уж не собрал ли ветер тучи над городом, что стало вдруг так темно в нашей комнате? Нет. Воздух ясен и тих, как давно уже не было в эти летние дни, просто мы не заметили, как наступил вечер. Лишь слуховые оконца в доме напротив еще улыбаются неярким блеском, а небо над коньком крыши уже подернулось золотой дымкой. Час остался до ночи. Волшебный час, ибо нет ничего чудесней, чем наблюдать, как медленно блекнут и покрываются тенями краски заката, как подымается с пола мрак, пока черные бесшумные потоки его не захлестнут стены и не увлекут нас во тьму. Когда