Тридцатилетняя война - Сесили Вероника Веджвуд

Смерть ландграфа дала Фридриху надежду на то, что вдова, регентша своего сына, будет стремиться к миру. Однако он не учел ее строптивый и независимый нрав. Внучка Вильгельма Молчаливого и сама графиня Ханау, Амалия Елизавета отличалась решительным и сильным характером. У нее были и свои принципы. Она была страстным приверженцем кальвинизма, всей душой болела за свою династию и твердо настроилась на то, чтобы передать сыну владения отца, не потеряв ни одного акра земли, а может быть, и прирастив их.

С самого начала войны правящие семьи Гессен-Дармштадта и Гессен-Касселя относились друг к другу с ревностью. В Дармштадте поддержали императора, а в Касселе — потянулись к его оппонентам, и этот процесс ускорился, когда значительная часть их земель отошла к кузенам по решению собрания курфюрстов в Регенсбурге в 1623 году. Важность семейства в Касселе для протестантской партии, голландцев и для французов в особенности обусловливалась не столько землями вокруг Касселя, а тем, что ему также принадлежала значительная часть Восточной Фрисландии. Вдобавок ко всему Вильгельм V был способным генералом и уважаемым государственным деятелем, умевшим сохранять самостоятельность, будучи в то же время союзником короля Швеции. Его вдова в равной мере не желала заключать позорный мир и стремилась проводить независимую политику в альянсе с Францией. Ришелье, полагала она, скорее всего попытается воспользоваться ее вдовством для того, чтобы втянуть ее в зависимость от Франции и применить в своих целях небольшую, но крепкую и профессиональную гессенскую армию.

Амалию Елизавету вряд ли можно было бы отнести к числу дальновидных государственных людей. Она не могла претендовать и на то, что ее волнуют проблемы целостности Германии. Принципы у нее были здравые и правильные, но она не терзалась угрызениями совести, если вдруг их приходилось нарушать. Что касается Гессен-Кесселя и его наследования сыном, то она решала все вопросы с присущей ей практичностью, благоразумием и последовательностью.

Она поддалась на уговоры императора и согласилась на перемирие, но ставку делала на Ришелье, а не на Фердинанда. Уловка удалась. Кардинал, не желая лишиться ее денег, владений и армии, предложил ей даже более выгодные условия альянса, чем те, которыми пользовался супруг. Подписав договоры об альянсе отдельно с королем Франции и герцогом Брауншвейг-Люнебургом, регентша без церемоний порвала с Фердинандом. На маленьком шахматном поле гессенской политики Амалия Елизавета сделала ход конем и обыграла императора.

Однако неудача с Амалией не остановила попытки Фердинанда разрушить противостоящие ему альянсы. Призыв к Георгу Брауншвейг-Люнебургу был с пренебрежением отвергнут[1233], но еще оставалась возможность оторвать Оксеншерну от Ришелье. И в 1639-м, и в 1640 году послы императора вели переговоры в Гамбурге. Предложив шведам Штральзунд и Рюген, Фердинанд почти достиг цели: их договоренности с французами заканчивались, и в Стокгольме утвердилось мнение, будто Ришелье не оправдал их надежд. Шведские дипломаты потребовали от французов прямого военного вмешательства в Центральной Германии, заявляя: такие союзники, которые интересуются только Рейном и заставляют других защищать Эльбу и воевать на наследственных австрийских землях, ничего не стоят. Ришелье привел их в чувство, прекратив все поставки. Поняв, что без Ришелье они не могут даже договариваться о мире, шведы возобновили альянс[1234].

Ничего не добившись от шведов, Фердинанд мог рассчитывать теперь только на то, чтобы освободиться от обязательств перед испанцами, которые, собственно, и были причиной враждебности французов. К этому его побуждал и самый доверенный советник Траутмансдорф, но ему надо было сначала побороть собственные предубеждения и пристрастия. Союзничество с Испанией горячо поддерживали и любимая жена, и брат Леопольд, да и сам он был привязан к Мадриду не только кровными узами.

Поддавшись их настояниям, он согласился назначить Леопольда главнокомандующим[1235]. Фердинанд совершил необдуманный поступок, поскольку эрцгерцог был никудышным солдатом. Он совершенно не разбирался в людях и не обладал ни стратегическим, ни тактическим чутьем. Только появившись в ставке, Леопольд сразу же подпал под влияние вечно хмельного и скорбного Галласа. Генерал довел до ручки и себя и армию. Эрцгерцог тем не менее сообщил в Вену, что во всем виноваты офицеры: из-за их недоброжелательного отношения генерал якобы и спился[1236]. Такая субъективная оценка положения в армии уже говорила о неадекватности Леопольда на посту командующего, и вряд ли стоило удивляться тому, что он терпел поражение за поражением. Будучи в принципе человеком неглупым и добродушным, он все же очень много мнил о себе, и, когда от неудач и разочарований начало страдать самолюбие, эрцгерцог озлобился и стал невероятно мстительным. Леопольд, безосновательно считавший себя более достойным на трон императора, чем брат, оказался к тому же и никчемным генералом.

Обстоятельства для всех складывались не лучшим образом. Выработка какой-либо ясной стратегии была бессмысленна. Обеспеченность провиантом на разоренных землях стала главной заботой командующих. Перемещение войск больше не определялось стратегическими соображениями. Значительные контингенты войск на той и другой стороне овладевали каким-нибудь районом и оставались там от посева до сбора урожая, зачастую сами же сеяли и убирали зерно, так как крестьяне были слишком напуганы и отказывались и обрабатывать землю, и поставлять продовольствие.

Снижение финансирования из Испании привело к тому, что выплата денежного содержания в имперской армии стала нерегулярной. Интендантская служба разладилась, ни Галлас, ни эрцгерцог не обладали организационными способностями. «Нам пришлось самим заботиться о себе», — писал английский наемник[1237]. И командование вынуждено было отпустить вожжи. Командиры вели роты в рейды добывать еду. Офицер, способный организовать успешный рейд, мог в одночасье превратиться в «Валленштейна» и пренебрегать любыми указаниями. За переходом солдат из одного полка в другой всегда было трудно уследить, а теперь они совершенно свободно меняли роты, выискивая, где лучше кормят и где легче грабить, и не интересуясь, на чьей стороне рота воюет. «Я был в полном смятении… Мне было все равно, где я и за кем мне идти»[1238], — признавался английский наемник Пойнц. По всей Германии бродили банды оборванцев, им не было никакого дела до войны, они хотели лишь поживиться чем-нибудь и избежать сражений. Они дрались только за еду со своими конкурентами, не обращая внимания на их принадлежность к той или другой армии.

Этот феномен определял сумбурный характер военных действий, происходивших в последнее десятилетие. Сражения были некоординированными и эпизодическими, в передвижениях войск отсутствовала четкость и целенаправленность. Фронт борьбы шведов с имперцами и саксонцами проходил по Эльбе, углубляясь в земли Габсбургов, линия противостояния французов, имперцев и баварцев пролегала через Верхний Рейн и Черный Лес. Спорадические стычки возникали повсюду, мешали сконцентрировать силы для решающего наступления и оттягивали завершение войны. Как бы ни была тяжела участь солдата, но только она могла дать средства для существования огромной массе населения, бравшейся за оружие. Когда же все-таки наступил мир, чрезвычайно трудно оказалось распустить эту человеческую массу и найти ей применение.

В то время как армии, подобно саранче, опустошали империю, Фердинанд искал пути к миру. На собрании курфюрстов в Нюрнберге в начале 1640 года он даже предложил модифицировать Пражский договор, если это поможет убедить правителей Гессен-Касселя и Брауншвейг-Люнебурга сложить оружие. Курфюрсты поддержали его, даже Максимилиан сквозь зубы пообещал вернуть часть земель, захваченных в Пфальце[1239]. Заручившись согласием курфюрстов, император решил до конца года созвать рейхстаг.

Фердинанд III открыл рейхстаг в Регенсбурге 13 сентября 1640 года и закрыл 10 октября 1641 года. В этот период он дошел до той отметки в своем властвовании, которая означала одновременно верх достижений, поворотный пункт и отправную точку для неуклонного скатывания вниз.

Все шло хорошо до января 1641 года. Призывы императора к миру и проявлению доброй воли были восприняты благожелательно[1240]. 9 октября рейхстаг согласился выпустить охранные грамоты послам Гессен-Касселя и Брауншвейг-Люнебурга[1241]. 4 ноября депутаты ввиду шведской угрозы разрешили императору расквартировать войска поблизости и в самом городе. Такое решение было принято впервые за пятьдесят лет. Раньше подобный запрос императора был бы расценен как попытка запугать высокое собрание[1242]. 21 декабря рейхстаг одобрил финансирование и численность имперской армии по состоянию на текущий момент[1243]. 30 декабря депутаты приняли решение объявить по всей империи амнистию, обсудить проблему удовлетворения шведских притязаний и условия всеобщего мирного урегулирования на основе Пражского договора[1244]. Они даже изъявили готовность выдать охранные грамоты Елизавете Богемской и ее дочерям, на случай если им потребуются рента и приданое, достойные вдовы германского князя и его детей[1245]. Никто и не вспомнил об охранных грамотах для ее сына, курфюрста Пфальцского[1246], и его братьев. Один из них служил в голландской армии, другой — у шведов, третий находился в Париже, а четвертый уже более двух лет томился в заточении у императора и надоедал своим тюремщикам разговорами о правоте отца[1247].