За языком до Киева - Лев Успенский

Нет: собственный хутор мерещился перед его умственным взором, как золотая маковка сказочного дворца. Он попробовал взять меня другим.

Ласковый, даже искательный взор его вдруг посуровел. Он предупредил меня, что при предполагаемом разделе предвидится одно спорное место.

В неудобь называемой деревне этой были, как оказывается, какие-то «горазд каменистые пустырьки» — «там и не разбéрешь, где твоя нива, где твой покос, где и вовсе неудобица…». И Еремей Фролов Богачков желал заранее быть уверенным, что они «отойдут» «вобчеству», а не ему…

Я поиграл пальцами по столу, как по клавиатуре рояля, и холодно высказал предварительное мнение, что до выезда на местность и до подробного изучения плана, который мне — если им, Богачковым, на то сделана заявка, — предоставит Волземотдел, я ничего сказать не могу и никаких гарантий ему выдавать не склонен.

Грустные глаза Николая Второго стали внезапно острыми и злыми. «Вам, конечно, это видней; вы — человек ученый. Ну, а я тые пустошины не возьму, это уж так и знайте!»

Я посоветовал ему в таком случае взять заявление об выходе на хутор назад и уговорить односельчан согласиться на обратный прием его, гр. Богачкова Е. Ф., в свою общину, потому что, если уж я выеду по приговору деревни на место, то и произведу разверстание угодий так, как будет следовать по закону; и сделанная мною работа, вне зависимости от согласия или несогласия сторон, пойдет на утверждение в уезд, в Уземотдел. Отменить размежевание можно лишь по постановлению суда.

Помолчав, Николай Второй хлопнул ладонями по коленам. «Нет, товарищ землемер! — решительно проговорил он. — Еремей Фролов такой человек: снявши голову, по волосам не плачет! Я свое право знаю, и поперек мово права еще ни в жисть никому пройти не удавалось. Назначайте день — приеду».

День назначить я не мог, потому что не знал, когда придет из Уземотдела неудобь называемый план. Еремей Фролов, странно подмигнув мне, полез за пазуху и, к моему удивлению, вытащил оттуда сложенный вчетверо совсем новенький кадастровый план. Я развернул его. Это была снятая год или два назад частная копия с плана генерального межевания. В правом нижнем углу ее была четкая подпись:

«Копировал чертежник Великолуцкой земской управы Н. Емельянов».

Но год был обозначен как 7424-й, то есть — по допетровскому церковному счету от сотворения мира (7424–5508) — 1916-й.

Я взглянул в лицо Еремея Фролова. «Так какой же это план, друг мой? Это — копия, и сделана она только в 916-м году». Николай Второй побагровел. Он выхватил копию из моих рук: «Как — в 916-м?! В каком девятьсот шешнадцатым? Тут ясно написано: „В 7424-м… В царствование Катерины Второй“». Впрочем, быстро завернув план в фуляровый, намного древнее самого «плана», платок, он сунул его на место, за пазуху, и откланялся. Сделал это он уже в своем первом, искательном тоне, вежливо распрощавшись со мной. Только на балконе нашего дома, сходя вниз, постукивая кнутовищем по отличным сапогам-осташам, он вдруг остановился и обернулся…

— Тóльки… Тольки одно вы — знаете аль нет? В случае несогласья я и НА ЧЕП встать могу!

— Сделай одолженье, Еремей Фролыч! — ответил я. — Вставай с богом!

Что это была за угроза?

Не знаю, может быть, когда-нибудь и на самом деле при размежевании крестьянских и помещичьих земель (ну, скажем, при освобождении крестьян в 60-х годах прошлого века) и велся такой обычай, когда несогласные с действиями землемера крестьяне наступали лаптями на тянущуюся по земле мерную цепь, как бы предупреждая, что еще немного — дело может кончиться бунтом. И землемеры предпочитали прекратить работы до вызова соответствующего «подкрепления»… Мне, в конце десятых годов XX века, угроза эта представлялась не слишком страшной. Я не собирался угождать злым и властным помещикам. Речь шла о полюбовном расхождении на две неравных части жителей одной деревни. Острой необходимости довести работы во что бы то ни стало до конца у меня, во всяком случае, не было; по условию, половина оплаты должна была быть привезена в мои «закрома» еще до моего выезда на место.

Так и случилось. Привезли тяжеловесный «аванс» особо «неудобьесказуемовцы» и отдельно «Николай Второй».

Затем уже он приехал за мной. По одной только чрезвычайной «справности» тарантаса, в котором ни одна гаечка не попискивала, ни одна скобочка не звенела, по толстому — так и хочется шлепнуть изо всей силы ладонью — светло-шоколадному заду крепенького конька, по его веселым глазам, можно было без ошибки установить, что мой главный заказчик и впрямь крепкий мужичина!

Конь тронул с места: под дугой — в том году это уже было редкостью — зазвенел приятного голоса «шарóк» — бубенчик, и мы покатили. Присланный через волость подлинный план лежал у меня в папке, в ящике с инструментами, под замком.

Деревушка, вопреки ее неодобрительному имени, оказалась прехорошенькой — зеленой, вся в садах — «в вишенье, в сливье; да и яблоньки, сла те, господи, растут»; и отнюдь не бедной — даже если позабыть про Еремея Фролова!

С явным неудовольствием Николай Второй подвез меня к недавней стройки пятистенке в самой середине деревни. Над окном пятистенки была дощечка с изображением ведра: хозяин на пожар должен был бежать с ведром.

Почти тотчас же мне стал ясен коварный замысел «вобчества». Оно решило последовать советам половца Кончака — «опутать сокольца», то есть меня, не медом, не золотом, и ежели не «красной девицею», то «пригожей вдовицею». Дом, куда меня определили на постой, принадлежал на самом деле удивительно миловидной, опрятненькой, улыбчивой вдовушке-питерянке: улыбаясь ясною зарею, она выбежала на крыльцо встречать такого «важного постояльца»…

Ну, — все честь честью: самовар, тогдашний сахар домашней варки — из песка, наподобие постного; мед в граненой, стеклянной — под хрустальную — вазочке; яйца, сваренные вкрутую в полотенце, внутри самовара… Отпираться ни от чего нельзя: покажется подозрительно… Ну-с, так-с! Ладно!

В чистой избе, солнечной, приятной, на столе разложен план… Выясняется: стороны вроде бы согласны; Еремей Фролов Богачков хочет взять, как бы нарочито для того в свое время вырезанный из помещичьих отрезков господ Клокачевых, мыс на материке деревни, напоминающий по форме Камчатку. Семья у Еремея Фролыча большая, «по нормам» уже на глаз видно — площадь примерно подойдет!

«Камчатка» привязана к остальному массиву земли более широким относительно, чем у реальной Камчатки, перешейком. Я беру линейку, беру целлулоидную планшетку, разбитую на десятины, накладываю ее на план, прикидываю, подсчитываю… Да! Все отлично! Снимаю планшетку, и по линейке, не пачкая поля плана карандашом, указываю направление возможной межи. И тотчас же из двух или трех десятков ртов вырывается один вполне однозначный вздох: «Ну вот! Как говорили, так оно и выходит… Вот и стоп». — «Постойте, постойте… А почему же? В чем дело?»