Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.) - Виталий Витальевич Тихонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Положение обвиняемых было чрезвычайно тяжелым. Во-первых, чтобы эффективно защищаться, необходимо было запоминать многочисленные обвинения и хорошо помнить собственные тексты, даже написанные много лет назад. Сама напряженная атмосфера давила и деморализовывала. «Во взвинченной атмосфере зала обвиняемому трудно было запомнить все сказанное и проверить. Обычно ему предоставлялось слово после всех выступлений, не давая права ответа на каждое выступление отдельно. Обвиняемого стремились сбить выкриками с мест, шумом “возмущения” и т. п.»[1306]. Во-вторых, немаловажно и то, что многими историками управлял страх, приобретенный в предыдущие годы: «Доминантной духовной и политической атмосферы был СТРАХ, подчас иррациональный, не поддававшийся обузданию и разумному осмыслению»[1307].
Наконец, заключительное слово брали «контролирующие», связанные с Агитпропом (В. И. Шунков, А. Л. Сидоров) или партийные активисты (Н. А. Сидорова). В конце обязательно выступал либо руководитель организации, либо его заместитель. Они подводили итоги, говорили о том, что было хорошо, а что неудовлетворительно. Руководители или их замы нередко вносили примирительные нотки, понимая, что после таких страстей коллектив может стать неуправляемым. По итогам заседаний, как правило, принималась резолюция. Отчет о собраниях готовился и в Агитпропе.
Несомненно, проработки были рассчитаны и на сторонних наблюдателей. Неслучайно, что на шумные заседания приводили студентов из разных вузов. Это часто достигало ожидаемого эффекта. «От такого опыта трудно оправиться. Когда бьют тебя самого, возникает, по крайней мере, психологическое противостояние. А когда у тебя на глазах избивают других, чувствуешь прежде всего собственную незащищенность, страх, что это может случиться и с тобой. Чтобы отгородиться от этого страха, человек заставлял себя верить, что, может быть, “эти люди” все-та-ки в чем-то виноваты, а ты не такой, и с тобой этого не произойдет»[1308], — размышлял над этим вопросом И. С. Кон.
13. Участники событий: опыт классификации
Выше была описана фактическая канва идеологических кампаний по борьбе с «буржуазным объективизмом» и «безродным космополитизмом». Поскольку они стали наиболее яркими проявлениями практики проведений идеологических кампаний в послевоенное время, то логично именно на их примере проанализировать стратегии поведения вовлеченных в них историков.
В мемуарной и научной литературе уже существуют суждения на этот счет. Так, А. М. Некрич разделил всех вольных и невольных участников на три группы: преследователи, преследуемые и «народ». «Последний, к сожалению, не “безмолвствовал”, а активно поддерживал гонителей»[1309].
Ю. П. Зарецкий выделил следующие стратегии поведения жертв на проработочных собраниях: 1) оборонительная (раскаяние и самооправдание); 2) наступательная, когда жертва сама обвиняла гонителей; 3) умиротворяющая, заключающаяся в сглаживании ошибок конкретных людей и признании коллективной вины; 4) оспаривающая, суть которой заключалась в оспаривании ряда обвинений[1310].
В свете представленных выше фактов, приходится признать, что имеющаяся систематика явно недостаточна и неполна. Отдавая себе отчет в условности любой типологии, постараемся предложить ряд классификаций, позволяющих структурировать калейдоскоп людей и их поведение в описанных выше условиях. Критерии для классификации также могут быть разными и, как это нередко бывает, все они имеют право на существование.
Итак, первым критерием разделения можно указать принадлежность к партии. Тогда участников кампаний следует разделить на партийных и непартийных. Выше уже писалось, что принадлежность к партии — важнейший социальный маркер в советском обществе. Партийные, точнее партийный актив, — это часто самые деятельные участники погромов. Сам факт принадлежности к партии заставлял следовать сложившимся социальным стереотипам поведения. Партийный не мог промолчать на собрании, наоборот, он должен был быть впереди всех в деле разоблачения врагов. В этом смысле показателен пример А. Г. Манькова. Если судить по дневникам 30-х гг., то заподозрить его в симпатиях к советской власти сложно. Но в 1949 г. он уже был членом партии, и на собрании в ЛОИИ выступал гораздо агрессивнее и жестче, чем абсолютное большинство коллектива, в основном состоящего из беспартийных и уже немолодых ученых. Крайне важно, что партийные стали проводниками чуждой для старого академического сообщества культуры, на основе которой и базировались идеологические кампании. Выше уже было указано, что партийные ритуалы и стандарты поведения лежали в их основе.
Но, конечно же, предложенная классификация не дает объемной картины поведения тех или иных людей в ходе собраний. Поэтому следующую классификацию можно выстроить исходя именно из этого критерия.
Итак, ясно, что две самые большие группы составляют те, кто являлся гонителем, и те, кто оказались в числе гонимых. Нередко роли смешивались, но все же четко можно увидеть: кто жертва, а кто палач. Отдельно следует выделить крупных руководителей, которые оказывались в числе тех, кого нельзя критиковать, но и которые обязаны были выступать с поддержкой линии партии, как правило, без особого энтузиазма. К ним следует отнести Б. Д. Грекова и В. В. Струве.
Но внутри жертв и гонителей была и своя градация. Начнем с гонителей. Во-первых, здесь можно выделить контролеров, то есть тех, кто пусть нередко и формально, но контролировал ход заседаний и отвечал за нужный результат. В свою очередь их можно разделить на «жестких» и «компромиссных». Первые рьяно искореняли крамолу, делали гораздо больше, чем от них требовали. К ним смело можно отнести А. Л. Сидорова, Н. А. Сидорову, с оговорками В. И. Шункова. Вторые выполняли необходимый минимум, но старались не выходить за его рамки. В такой ситуации заседания заканчивались «меньшей кровью». К тем, кто был склонен к компромиссу между требованиями и интересами корпорации историков, можно отнести С. Л. Утченко, С. Д. Сказкина, М. С. Иванова и др.
Во-вторых, особую группу составляли участники, которые добавляли динамики в проходившие заседания. Это были профессиональные «гангстеры пера» (С. А. Покровский), партийные активисты (Толмачев, Л. И. Иванов, А. П. Кучкин, А. Г. Маньков, В. Т. Пашуто и др.), требующие выполнения предписаний и бескомпромиссной борьбы.
В-третьих, можно выделить «критиков-корректоров», то есть участников, которые признавали ценность критикуемого исследования или научного творчества жертвы, но при этом находили немало вопиющих ошибок. К таким критикам следует отнести А. Д. Удальцову, Е. В. Гутнову и др.
В-четвертых, «научные оппоненты», то есть те, кто при помощи идеологической дискредитации историка
