Книга о русском еврействе. 1917-1967 - Яков Григорьевич Фрумкин

обречен зани­маться переводами. Надо сказать и в этой области поэт об­наружил исключительное мастерство. Его переводы пьес Шекспира, «Фауста» Гете и др. выдвинули его в первые ряды русских переводчиков.

Но в центре его творчества последних лет жизни нахо­дится, разумеется, «Доктор Живаго», в котором Пастернак выступает и как прозаик, и как поэт.

По своему существу роман «Доктор Живаго» — испо­ведь поколения интеллигенции, не сыгравшего активной ро­ли ни в революции 1905 года, ни в революции 1917 года. Мысль о таком произведении возникла у Пастернака очень давно. С этой стороны интересно признание Пастернака-Живаго, что еще в ранней юности он мечтал написать кни­гу о жизни, обо всем том, взрывчатом, что возникало в ней и над чем он так много думал. Но в пору возникновения этого намерения, он был еще слишком молод и поэтому он тогда стал писать стихи. При этом он сам себе напоминал художника, делающего наброски для большого полотна...

С первых же страниц этой эпопеи в прозе читателя за­хватывает, — говоря словами Пушкина, — «безоглядная даль» романа. Он начинается описанием похорон матери будущего доктора Живаго. На фоне истории нескольких семейств, связанных друг с другом родством и долголет­ней дружбой или близкими к матери Юры Живаго, прохо­дит жизнь трех поколений русской интеллигенции. Но ста­новой хребет произведения составляет история того поко­ления, представители которого были еще подростками в ре­волюцию 1905 года, и у которых молодость совпала с пер­вой мировой войной и революцией 1917 года. Эпопея закан­чивается описанием смерти доктора Живаго в 1929 году, но к нему имеется еще послесловие, в котором рассказы­вается о жизни некоторых близких Живаго друзей юности. В конце приложены стихи, найденные в бумагах покойного Юрия Андреевича.

Большое влияние на развитие Юры Живаго оказал его дядя — брат матери, Николай Веденяпин. Веденяпина от­талкивала всякая «стадность», она казалась ему «прибежи­щем неодаренности» и для него было несущественно, — кля­нутся ли люди «именем Владимира Соловьева, Канта или Маркса». Главное в человеке для него, как позже и для док­тора Живаго и друга его жизни Лары, — «идея свободной личности» и «идея жизни как жертвы». После октябрьской революции единственным счастливым событием для Жи­ваго была его встреча с этим другом жизни. Больше, чем их взаимное чувство радовала обоих «общность душ». Их объ­единяла пропасть, отделявшая их от остального мира. «Им обоим было одинаково немило все фатально типическое в современном человеке, его заученная восторженность, крик­ливая приподнятость и та смертная бескрылость, которую так старательно распространяют неисчислимые работники науки и искусств для того, чтобы гениальность продолжала оставаться большой редкостью».

В разговоре о причинах распада семейной жизни, Лару удивил этот вопрос: ей этот распад понятен, он начался с распада всего быта после октябрьского переворота. «Все пошло прахом вместе с переворотом. Осталась одна небы­товая, неприложенная сила голой, до нитки обобранной ду­шевности, для которой ничего не изменилось, потому что она все время зябла, дрожала и тянулась к ближайшей ря­дом, такой же обнаженной и одинокой. Мы с тобой, как два первых человека Адам и Ева, которым нечем было при­крыться в начале мира и мы теперь так же раздеты и без­домны в конце его...».

Незадолго до смерти Живаго встретился с друзья­ми юности (Гордоном и Дудоровым), недавно вернув­шимися из концентрационного лагеря; оба — особенно Дудоров — производят на него тягостное впечатление, пы­таясь смягчить свои рассказы о пережитом. Про себя Жи­ваго думает, что «несвободный человек всегда идеализи­рует свою неволю». Но он по-прежнему живет одинокой и непримиренной жизнью и больше всего не выносит своеоб­разного политического мистицизма советской интеллиген­ции, то, что тогда называли «духовным потолком эпохи»».

Роман не кончается смертью главного героя. В бумагах покойного обнаружены были стихи, явившиеся эпилогом к роману. Здесь замечательное стихотворение «Гамлет», из которого приводим две строфы:

... На меня наставлен сумрак ночи

Тысячью биноклей на оси.

Если только можно, Авва Отче,

Чашу эту мимо пронеси.

Я люблю Твой замысел упрямый

И играть согласен эту роль.

Но сейчас идет другая драма,

И на этот раз меня уволь.

Непередаваемо скорбно звучит финальный аккорд этих стихов об одиночестве Гамлета, об окружающем его «фари­сействе». Эту ноту скорби не может смягчить ощущение близящихся перемен, чувство свободы, которое впервые за многие десятилетия стало носиться в послевоенном возду­хе. Именно этот голос духовной свободы, раздавшийся в Советской России, был услышан и оценен на Западе, где «Доктор Живаго» был переведен на все важнейшие языки мира и разошелся во многих сотнях тысяч экземпляров.

* * *

Самым «еврейским» среди русских писателей, не толь­ко по количеству произведений, в которых героями высту­пают евреи, но и по наиболее глубокому воплощению су­щества нравственной культуры еврейства был уроженец Одессы, Исаак Эммануилович Бабель (1894-1941), автор «Конармии» и «Одесских рассказов». В рассказе «Начало» (он включен в однотомник «Избранное», изданный по­смертно в 1957 г.), в котором Бабель рассказывает о нача­ле своей литературной биографии. В 1915 году он при­ехал в Петербург. К тому времени он уже начал писать, но его нигде не печатали. Тогда он обратился в журнал «Летопись», издававшийся Горьким. Горький принял два его рассказа — «Мама, Римма и Алла» и «Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна». Первый рассказ еще слаб, но во втором читатель уже чувствует будущего большого пи­сателя.

После первого дебюта в «Летописи» Бабель стал пи­сать с азартом, но Горький не был удовлетворен этими рассказами и в конце концов посоветовал ему пока пере­стать писать и пойти «в люди». Только через семь лет Бабель вновь вернулся к литературе. На этот раз Бабель пришел с серией рассказов «Конармия», принесшей с собой ему большую литературную славу.

Евреи в революции показаны в трех рассказах этой книги: «Рабби», «Гедали» и «Сын рабби». Самым глубо­ким из этих трех является рассказ «Гедали». Гедали — владелец лавки старых вещей на Житомирском базаре; его лавка воскрешает в памяти Диккенса: чего в ней толь­ко нет — золоченные туфли и корабельные канаты, ста­ринный компас, чучело орла и сломанная кастрюля. Канун субботы, и Гедали собирается закрыть лавку, чтобы от­правиться в синагогу. В это время рассказчик, от имени которого ведется эта коротенькая новелла, заходит к Ге­дали. Речь заходит о революции. Гедали — за революцию, но однажды к нему пришел человек из революции и потре­бовал у Гедали, чтобы тот отдал ему граммофон. Когда Ге­дали отказался, он стал грозить, что будет стрелять в него. Рассказчик на стороне угрожавшего. Тогда Гедали выска­зывает рассказчику свою оценку происходящих событий.