Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая

Медвянка посмотрела на него, с обидой приподняв тонкие брови, — зачем он дразнит ее пустой надеждой? Но волхв выглядел спокойным и уверенным, как всегда, — он знал, что говорит.

— Ступай, ступай, — повторил Обережа. — Не горюй, боги милостивы.

Медвянка послушно пошла со двора, прикидывая, успел ли отец вернуться с торга домой. Уверенность волхва если не обнадежила, то хоть немного успокоила ее, отчаяние уже не заглушало все ее мысли и чувства. А Обережа остался стоять на дворе, вглядываясь в темную глубину своего огромного колодца.

Кончанские старосты собирались к Обереже с неохотой, не видя толку в новых разговорах. Но отказать в уважении старому волхву они не могли и скоро почти все сидели на широких дубовых лавках в его темноватой полуземлянке. Среди мужчин была и одна женщина, старостиха древодельного конца. Она приходилась женой нынешнему старосте и дочерью прежнему; за ум и рассудительность ее уважали и всегда звали на советы. При недавнем крещении ее нарекли Пелагией, и это непривычно звучащее имя настолько ей понравилось, что она всем велела звать ее только так. Шумила не пришел — после веча ему так опротивели люди, что он исчез неизвестно куда.

Обережа сел возле печи и обвел собравшихся взглядом. Свой резной можжевеловый посох с медвежьей головой он поставил рядом, и всех вдруг охватило чувство близости к богам, словно в святилище на вершине древней горы.

— Стало быть, людие, хотите завтра отворять ворота? — спросил Обережа, и голос его был спокоен, как если бы речь шла о самых будничных делах.

— Да уж так нам боги судили! — с напором ответил Бобер. В спокойствии волхва он угадывал несогласие с решением веча и готовился спорить. — Более люди голода не стерпят. Тебе-то, старче, много не надо, тебе, видно, берегини росы небесной в пропитание приносят, а я уж и мать, и двух внуков схоронил. Теперь бы хоть остатних сберечь, а кормить более нечем!

— Да, уж печенеги твоих внуков сберегут, за таких отроков им греки золотом заплатят, — будто соглашаясь с ним, сказал Обережа. Но все, кто его слышал, понимали, что такое сбереженье немногим лучше смерти. — А сами-то внуки тебе скажут ли спасибо, что ты их, славянских сынов свободных, в рабов обратил? Не за то, скажут, наши прадеды испокон веков за нашу волю бились, чтобы нам в неволе дни окончить.

— Легко было тысяцкому к чести звать! У него, у боярина, известная честь! А у меня кроме жизни и нету ничего!

Обережа посмотрел на кожевника из-под полуседых косматых бровей, и во взгляде его было больше сожаления, чем упрека, — словно сам Сварог-Отец сожалел о недостойном творении своем.

— Кто сам от добра отказался, того и боги богаче не сделают, — сказал он только. И всем сидевшим в полуземлянке стало стыдно за кожевника — и за себя.

— Чего разговаривать-то, волхве? — сказал Ве-реха, тоже несогласный сдавать город. — Имеешь что сказать, так говори, не томи. Мы и сами в полон без радости…

— А сказать я имею вот что… — Обережа помедлил, обводя глазами старост, словно проверяя, все ли его слушают. — Сколько уж вытерпели — потерпите еще три дня…

— Да чего ждать? — выкрикнул Бобер. — В воде ты, что ли, помочь через три дня увидал?

— В воде, — нежданно согласился Обережа. — В колодезе моем.

— В колодце? — переспросило разом несколько голосов. — Да как же? Уж больно он глубок, и воды в нем не видать. Ничего в нем не видать.

— Глубока наша земля, велика древняя мудрость ее. Печенегам сей мудрости не постичь и не вычерпать, сколько бы ни ходили они нас грабить. Верно тысяцкий говорил: не за себя стоим здесь, а за Землю-Матушку, — продолжал Обережа, и никто не удивлялся, откуда он знает, что говорилось на вече, на котором он не был. — Люди, духом слабые, от земли отказалися, — да она, Мать Сыра-Земля, сильнее детей своих. Она от нас не отреклась. Пришла беда последняя — Великая Мать поможет нам, где и Небесный Отец не помог. В древние времена, когда жили люди честно и заветы богов исполняли, была Земля-Матушка истинной матерью детям своим: ежели просили ее словом мудрым и уважительным, давала земля пищу людям и умели люди вынимать из земли хлеб. Ныне позабыли люди ту мудрость, да все же и теперь славяне мудрее печенегов.

Все молчали, не понимая, к чему эти воспоминания о древних чудесах.

— Вот слышал я от Ивана-болгарина, как в незапамятные времена люди в городе голодном ворога обманули мнимым изобилием и весельем, — продолжал Обережа. — И мир почетный с ними ворог учинил. У нас уж в городе хлеба нет на такое пированье обманное. Так мы не само яство покажем, а источник его.

— Как — источник? Что за источник у хлеба?

— А сделаем мы вот что. Надобно выкопать колодезь глубокий, только сухой, и на дно его поставить бадью с кашей или хоть с киселем. Да позвать печенегов в город, да при них из колодца ведром черпнуть, будто в сем колодце каша и родится вместо воды, из-под земли ключом бьет…

— А толку-то? — недоверчиво спросил Добыча. Он до поры помалкивал, не склоняясь ни к битве, ни к сдаче. Оба эти решения ему вовсе не нравились, и ему очень хотелось, чтобы нашелся какой-то другой, лучший выход. Ради надежды на это он даже пришел сюда, к Обереже, хотя недолюбливал волхва и никогда у него не бывал.

— И сказать: кормит нас сама земля, а в земле запас нескончаемый, потому как богаче земли ничего нет, — пояснил Обережа. — И потому им нас измором не взять, хоть год простоят, хоть пять… Уразумели?

Некоторое время старосты недоверчиво молчали.

— Вольно ж им, грекам, чудеса чудить! — с сомнением сказал Вереха. — То когда было-то? И где? А у нас тут какие чудеса? В нашу-то годину? С ордой под стеной? Нет, старче, мы не дети малые, чтоб нас баснями тешить.

— Не поверят. — Кузнечный староста тоже покачал головой. — Где ж такое видано — из земли кашу черпать?

— Боги всякий день, всякий час с нами. Они помогут, — сказал ему Обережа. — Ты сам-то поверь, а печенеги еще скорее поверят. И не басней я вас тешу, а дело говорю. Ведь требовали печенеги с нас такой дани, какой вовсе ждать неразумно. Они ж нашей земли не знают, что им ни скажи — поверят. А ежели еще своими глазами увидят, как ведро с кашей из-под земли тянут…

— Надо, надо попробовать! — воскликнул Надежа, оживляясь. Ему так не хотелось своей волей идти в полон, что он ухватился бы за любой, даже самый ненадежный способ этого избежать. — Попробуем, хуже все равно не будет, уж некуда.

— Три дня! — едва дав ему кончить, закричал старший изразчик. — А три дня, пока колодец будут копать, чем жить будем?

— Так ведь и печенеги тебя раньше трех дней не покормят, не жди! — ответил ему старшина гончарного конца. — В полоне, что ли, ждешь большого угощенья? Печенегам и самим тут несладко. Со стены хорошо видно: их стада близко у города всю траву съели, пасут их от стана все далее, — одно беспокойство. Подошла бы теперь хоть небольшая рать, хоть сотни три воев, — без коней бери степняков голыми руками, как рыб на берегу!