Тяжесть и нежность. О поэзии Осипа Мандельштама - Ирина Захаровна Сурат
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,
Куда б ни вздумали, готов за вами я
Повсюду следовать, надменной убегая:
К подножию ль стены далекого Китая,
В кипящий ли Париж, туда ли наконец,
Где Тасса не поет уже ночной гребец,
Где древних городов под пеплом дремлют мощи,
Где кипарисные благоухают рощи,
Повсюду я готов. Поедем… но друзья,
Скажите, в странствиях умрет ли страсть моя?
Забуду ль гордую, мучительную деву,
Или к ее ногам, ее младому гневу
Как дань привычную, любовь я принесу?
– - – - – — – - – - – — – - —
Пушкин ретроспективно вносит в эти стихи яркий, вполне романтический мотив: бегство от любви, а направление бегства как будто неважно – веер географических возможностей лишь готовит главную лирическую тему. На самом деле Пушкину было важно, куда ехать, – в процитированном письме он говорит: «…я уехал в армию». И в полном названии его травелога подчеркнута эта военная сторона: «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». Будучи по складу человеком военной доблести, Пушкин еще с войны 1812 года сожалел, что не может проявить эту доблесть в деле:
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…
В апреле 1828 года, в первые же дни русско-турецкой войны, Пушкин попросился в действующую армию, но получил от царя отказ через А.Х. Бенкендорфа. Тогда он попросил отпустить его в Париж на 6–7 месяцев и тоже получил отказ. Так что мысль о длительной поездке возникла у него задолго до встречи с Гончаровой, а встреча эта лишь подтолкнула его к резкому, самовольному отъезду. Ближайшая очевидная причина, побуждавшая Пушкина уехать подальше от столиц, – дело об элегии «Андрей Шенье», грозившее ему новой ссылкой; начатое еще в 1826 году, оно было закрыто только в июне 1828-го. Менее очевидная причина лежит глубже, и о ней свидетельствует лирика 1828 года, в частности – «Дар напрасный, дар случайный…», стихотворение на день рожденья, ставящее под сомнение самый дар жизни.
В черновых вариантах предисловия к своему травелогу Пушкин называет три мотива поездки: желание повидаться с братом и друзьями, а также «желание видеть войну и сторону мало известную». В окончательном тексте этих объяснений нет, но остались сами темы – дружбы, войны и знакомства с Кавказом. Стремление на войну – главный двигатель повествования в «Путешествии в Арзрум»: в первой и второй главах автор рассказывает, как догонял армию, третья и четвертая главы посвящены военным действиям и маневрам, в пятой главе война завершается и тем исчерпывается сюжет – автор отправляется в обратный путь, домой.
Во время арзрумской поездки Пушкин стремился непосредственно поучаствовать в самих военных действиях – сохранились свидетельства о его поведении в армии, в которую он приехал 13 июня 1829 года, получив, наконец, долгожданное разрешение от генерала И.Ф. Паскевича, и вскоре уже оказался в авангарде конной атаки:
М.И. Пущин: «Не успел я выехать, как уже попал в схватку казаков с наездниками турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спрашивает меня: не видал ли я Пушкина? Вместе с ним мы поскакали его искать и нашли отделившегося от фланкирующих драгун и скачущего с саблею наголо, против турок, на него летящих. Приближение наше, а за нами улан с Юзефовичем, скакавшим нас выручать, заставило турок в этом пункте удалиться, – и Пушкину не удалось попробовать своей сабли над турецкою башкой <…> Через несколько дней в ночном своем разъезде, я наткнулся на все войско сераскира, выступившее из Гассан-Кале нам навстречу. По сообщении известия об этом Пушкину, в нем разыгралась африканская кровь, и он стал прыгать и бить в ладоши, говоря, что на этот раз он непременно схватится с турком <…> Правду сказать, со всем желанием Пушкина, убить или побить турка, ему уже на то не было возможности, потому что неприятель уже более нас не атаковал, а везде, до самой сдачи Арзерума, без оглядки бежал, и все сражения, громкие в реляциях, были только преследования неприятеля…»[698]
Н.И. Ушаков: «Когда войска, совершив трудный переход, отдыхали в долине Инжа-су, неприятель внезапно атаковал переднюю цепь нашу, находившуюся под начальством полковника Басова. Поэт, в первый раз услышав около себя столь близкие звуки войны, не мог не уступить чувству энтузиазма. В поэтическом порыве он тотчас выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах. Опытный майор Семичев, посланный генералом Раевским вслед за поэтом, едва настигнул его и вывел насильно из передовой цепи казаков в ту минуту, когда Пушкин, одушевленный отвагою, столь свойственною новобранцу-воину, схватив пику после одного из убитых казаков, устремился противу неприятельских всадников»[699].
Эти новые для него впечатления отразились в стихах кавказского цикла, написанных во время поездки или сразу после, по свежим ее следам: «Был и я среди донцов, / Гнал и я османов шайку…», Мчатся, сшиблись в общем крике… / Посмотрите! каковы?.. / Делибаш уже на пике, / А казак без головы» («Делибаш», 1829); они же, эти ощущения, но в другом, средневековом антураже, отражены в легенде «Жил на свете рыцарь бедный…» (1829, 1935): «Lumen coelum, sancta Rosa! / Восклицал всех громче он, / И гнала его угроза / Мусульман со всех сторон», и еще более выразительно в окончательном варианте первой редакции: «Восклицал в восторге он…» Восторг, то самое «упоение в бою», какое испытал тогда Пушкин, – важнейшая краска его путешествия, но в прозаическом травелоге эта лично пережитая тема отдана другому поэту: «Самая смерть, постигшая его посреди смелого, не равного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна».
Но в самих картинах военных действий у Пушкина эта поэтическая нота начисто отсутствует, нет в них и ничего патриотического – все это было впоследствии отмечено недружественной критикой: «Виден ли тут поэт с пламенным воображением, с сильною душою? Где генияльные взгляды, где дивные картины, где пламень? И в какую пору был автор в этой чудной стране! Во время знаменитого похода! Кавказ, Азия и война! Уже в этих трех словах
