Революция не всерьез. Штудии по теории и истории квазиреволюционных движений - Александр Тарасов

Во-вторых, город понимался как живой организм, несущий в себе собственную легенду и воздействующий этой легендой на жизнь и сознание горожанина. В незначительной степени легенда формировалась подлинной историей города, но в основном — по законам «общества спектакля» — мифом города, созданным литературой, музыкой, живописью, архитектурой, театром, кино, философскими, политическими, историческими текстами, а также и мемуарами (так, Париж — это в первую очередь Париж, созданный мемуарами Сен-Симона и де Реца, Гюго, Дюма, Бодлером, Тьером, Жюлем Валлесом, Оффенбахом, Мистенгет, Пиаф, Рене Клером, Марселем Карне, Камилем Писсаро, Тулуз-Лотреком, Делоне и т. п.). Одни ситуационисты считали такие легенды ложными и полагали, что задачей революционного искусства является преодоление легенды, другие, напротив, считали легенды отражением души города и связывали с характером легенды настоящее и будущее каждого города. Например, известна попытка систематизации городов по характеру легенд на живые города (Париж, Афины, Прага, Ленинград, Москва, Будапешт), мертвые (умершие) города (Венеция, Лондон, Копенгаген, Мехико, Мадрид, Манчестер, Амстердам), мертвящие города или города-убийцы (Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сан-Франциско, Бостон, Рим, Милан, Западный Берлин, Мюнхен, Турин), возрожденные (возрождающие) города (Гавана, Рио-де-Жанейро, Бейрут, Буэнос-Айрес, Монтевидео, Калькутта, Варшава). В живых городах революционная мысль и культура имели возможность развиваться и в будущем должны были успешно воплотиться в революционную практику. Мертвые города, напротив, убивали творческий дух революционных художников и мыслителей, которые в них живут, — так же, как революционный порыв масс. Мертвящие города агрессивно подавляли человека, испытывая его на излом и проявляя его экзистенцию: те, кто ломается, превращались в бездушные бизнес-машины, те, кто оказывались способными этому противостоять, должны были перейти к активному вооруженному сопротивлению. Наконец, возрожденные города благоприятствовали объединению революционных художников с революционными массами, к слиянию их в революционном экстазе и ориентации на наступательные действия.

В-третьих, город мыслился ситуационистами как материал для развития, база прогресса. Сельскую местность изменить нельзя: всякое изменение сельского пространства — это его урбанизация. А город дает бесконечное количество шансов для изменения, развития. На этой почве в ситуационистской среде пышно расцвело явление, которое позже (в 80-е гг.) в СССР получило название «бумажная архитектура». Пионером ситуационистской «бумажной архитектуры» был Иван Щеглов, русский по происхождению, писавший и думавший на двух языках (русском и французском) и заочно влюбленный в некоторые города СССР — Ленинград, Москву, Одессу, Киев. Причем Ленинград (Петербург) он воспринимал через тексты Достоевского, Гоголя, Блока, Троцкого, Москву — через тексты Чехова, Пастернака, Андрея Белого и т. д.

Щеглов породил огромное количество «бумажных» проектов, принципиально невыполнимых как по техническим, так и по эстетическим и политическим причинам. Например, город — трехгранный обелиск, уходивший в небо на высоту 300–350 километров и под землю — на глубину 50–60 километров. При этом электроэнергию для города предполагалось получать за счет разности потенциалов у поверхности земли и на крыше обелиска. Или город — труба в Сахаре, покрытый самозатемняющимся непробиваемым стеклом. Или город — туристский центр в скале под водопадом Виктория, освещаемый энергией падающей воды и лишенный водопровода (воду предполагалось набирать прямо на балконах). Город — морская звезда, фильтрующий морскую воду и извлекающий растворенные в ней вещества (в том числе редкие и драгоценные металлы). И т. д. и т. д.

Таких проектов было несколько десятков — в основном совершенно бредовых. Причем у меня сложилось впечатление, что далеко не все они были оригинальными. Некоторые проекты были явно украдены из англо-американской science fiction, преданными поклонниками которой были многие ситуационисты. Впрочем, нельзя исключить и обратных заимствований (например, у Сэмюэля Дилэни).

Поскольку ситуационисты были политически ангажированными художниками, они, помимо создания описанных выше проектов, активно занимались критическим осмыслением городской реальности. В частности, ситуационисты первыми — еще в конце 50-х гг. — произнесли сакраментальные слова «кризис больших городов», подхваченные и растиражированные масс-медиа 10 лет спустя. Ситуационисты считали, что разрешить проблемы городов в рамках капитализма в принципе невозможно: города создавались для решения экономических задач, стоящих перед капиталом, а вовсе не для решения задач, стоящих перед индивидуумом (человечеством), и потому капитал будет сводить на нет все попытки приспособить город к решению проблем, стоящих перед человеком (человечеством), то есть гуманизировать город. В рамках такого понимания сущности современного города ситуационисты часто выступали как пророки. Они предсказали неизбежность транспортных проблем в крупных капиталистических городах. По их мнению, навязываемый капитализмом консюмеризм и манипулирование сознанием должны были породить экспоненциальный рост численности личного автотранспорта, а это, в свою очередь, — бесконечные пробки на улицах и дорогах, загрязнение окружающей среды, деградацию общественного транспорта, нарастание отчуждения между людьми (изолированными друг от друга в своих автомобилях) и культурное одичание (поскольку невозможно вести автомобиль и одновременно читать книгу или рисовать). Транспортная проблема, с точки зрения ситуационистов, могла быть решена только после социалистической революции и самым радикальным путем — уничтожением частного индивидуального автотранспорта и созданием избыточной всеобъемлющей сети новейшего общественного городского транспорта, включая воздушный.

Ситуационисты предсказали также неизбежность превращения центров городов в деловые кварталы днем и центры развлечений вечером, то есть их деградацию как части собственно города, как среды обитания, как места жизни, утрату ими характера человеческого сообщества (commune; association; commonwealth).

Бесконтрольное стихийное разрастание мегаполисов, по мнению ситуационистов, неизбежно должно было воспроизводить «зоны имущественного неравенства» — кварталы бедных и богатых. Причем сначала бедные, как всегда, должны были тесниться на окраинах, в бидонвилях, но по мере ужесточения транспортных проблем, роста стоимости земли и загрязнения окружающей среды в центре городов ситуация должна была меняться — имущие горожане должны были стремиться в пригороды, на простор и чистый воздух, а кварталы, окружающие деловой центр, должны были превратиться в гетто, в зоны нищеты. Предсказание это блестяще подтвердилось в 70–80-е гг.

С точки зрения ситуационистов, при капитализме невозможно было решить и проблему промзон и спальных районов. Индустриальный способ производства и частная собственность на средства производства (то есть в данном случае — на крупные промышленные сооружения) экономически препятствуют ликвидации эстетически безобразных и абсолютно античеловеческих по своему духу промышленных зон; ограниченные доходы наемных работников предполагают неизбежность массовой, однообразной, эстетически убогой застройки в спальных районах. Максимум, что можно сделать, — это перенести промзоны в другие страны, но не уничтожить их.

Ситуационисты считали, что современный промышленно-чиновничий город провоцирует агрессию и насилие. Причем чем меньшее историческое прошлое и архитектурно-историческое своеобразие нес в себе город, тем большую агрессию он вызывал. Американские города, с их отсутствием исторического прошлого, с их подчеркнутой геометричностью и монотонностью — промышленного характера (Детройт) или бюрократического (Вашингтон) — неизбежно провоцировали массовые бунты сразу, как только в таких городах возникали анклавы чуждой, более живой, веселой, «негеометрической» культуры. И действительно, во второй половине 60-х гг. американские города сотрясла серия негритянских бунтов.

Ситуационисты в начале 60-х резко отзывались о городах ФРГ и Италии как «городах архитектурного фашизма». В первую очередь это касалось тех городов, которые подверглись сильной послевоенной модернизации и в которых «американизированная тоталитарная» архитектура деловых и промышленных центров оказалась сопряженной с «милитаристской и имперской амбициозностью» предыдущего периода (в качестве примеров назывались Турин, Рим, Милан в Италии и Мюнхен, Дюссельдорф, Кёльн, Гамбург в Германии, а также Западный Берлин). Констан Ньювенгауз назвал Рим «архитектурным Веспасианом», а Турин и Милан — «архитектурным Муссолини». Иван Щеглов именовал западногерманские города-гиганты «помесью Круппа и Бисмарка, детьми Большой Берты и Учителя Гнуса». Ситуационисты сравнивали урбанистический пейзаж и психологический климат в этих городах с латиноамериканскими военными диктатурами (но без самих военных и диктаторов). «Виа Венето — сама по себе Трухильо, — писал Ньювенгауз. — Улицы и мосты Франкфурта — сами по себе тонтон-макуты. Теперь, когда Фидель показал всем, как победить военную диктатуру, на этих улицах самые толковые дети играют в «барбудос», и выискивают, где именно возвышается их Сьерра-Маэстра». И действительно, в 70-е именно крупные города Северной Италии и ФРГ стали центрами городской партизанской войны.