Падай, ты убит! - Виктор Пронин

Сейчас о другом.

Автор удивится, если никого не озадачит поведение Шихина. Учитывая наше неплохое в общем-то отношение к нему... Не мог он допустить, чтобы друзья стрелялись под его окнами... Не для Шихина это, не для его характера. А если допустил, то мы вправе спросить себя — да тот ли это человек, за которого столь долго его принимали? Своим невмешательством он по безнравственности почти сравнялся с Игорешей, вам не кажется? Ведь Шихин вполне положительный герой — мы ему сочувствуем, он высказывает наши заветные мысли, с ним происходят события, которые произошли с нами. А положительный герой должен совершать поступки красивые, возвышенные, самоотверженные. Тогда мы его полюбим, слезы оботрем, слюни смахнем, бабу ему найдем здоровую да кудрявую...

А он вишь как повел себя... Стреляйтесь, дескать, хоть все друг друга перестреляйте... Нехорошо. И это обстоятельство не могло остаться незамеченным, не дураки собрались, гости понимали куда больше, нежели говорили. Как и все мы, в общем-то.

Так вот — Селена заметила, что Шихин вел себя странно. Какое-то жестокое безразличие промелькнуло в его поведении. Что бы ни натворил Игореша, не должен был Шихин поставить его под пули, помня только один день, проведенный с Селеной на пустынном острове жарким весенним днем, когда они обгорели до красноты, до озноба, а потом возвращались по ночной реке, по ночному городу, по поблескивающей чешуйчатой мостовой...

И — стреляться из-за такого пустяка, как донос...

Нет, ребята, что-то здесь не так. Можно было, конечно, после красного грузинского вина пойти и не на такую глупость, но чтобы стреляться... Или Шихин не тот, за кого себя выдает, или с нашими духовными ценностями случилось непредсказуемое красное смещение и оказались мы с вами в опасной области спектра.

Хотя... Ведь стреляются. Бросаются вниз головой с крыши дома. С балкона. Из окна выпрыгивают. Бензином себя обливают и поджигают. И это случается не в загадочной Индии, а в наших тесных дворах, на красных коврах наших родных начальников, на наших площадях, украшенных самыми справедливыми лозунгами в мире...

Как бы там ни было, Селена усомнилась в Шихине. И это оказалось куда страшней, куда печальней и безысходней, нежели два трупа в сырой траве ранним утром и черное воронье в розовых лучах восходящегосолнца. Так вот, когда все дружными усилиями волокли Игорешу во двор и усаживали на крыльцо, Селена сняла очки, протерла их подвернувшимся полотенцем, надела и ясным взглядом посмотрела на Шихина.

— А знаешь, Митя, от тебя я этого не ожидала. Допускаю, конечно, что и мы вели себя не лучшим образом, но ты...

— Чего ты от меня не ожидала, Селена? — спросил Шихин, тоже посмотрев на нее ясным утренним взглядом.

— Никогда не думала, что ты позволишь состояться этой дурацкой пальбе. Поставить друзей под пули... Пусть не самых лучших, пусть бывших... Для этого, согласись, тоже нужно быть немного подпорченным.

— О каких друзьях ты говоришь, Селена?

— Митя, я говорю об Игореше и Ошеверове.

— Я их не ставил под пули.

— Сами стали, да, Митя? — усмехнулась Селена, и очки ее опасно сверкнули красноватыми бликами восходящего солнца.

— Они не стояли под пулями.

— Не понял, — Ошеверов подошел ближе, почти уперевшись голым животом в Селену.

— Я сказал, — Шихин вздохнул, показывая, как нелегко ему повторять столь простые вещи, — я сказал, что ни ты, ни Игореша под нулями не стояли. Ты, Илья, проявил настоящее мужество, ты показал, как важны для тебя нравственность, провозглашенная нашим обществом...

— Короче! — оборвал его Ошеверов.

— Ты доказал, что, как и прежде, живота своего не пожалеешь ради торжества справедливости. И мое восхищение тобой, как никогда, велико. Игореша тоже кое-что доказал...

— Что же доказал Игореша? — слабым голосом спросил Ююкин, все еще лежа у крыльца, прислонившись спиной к собачьей будке.

— Он показал готовность кровью искупить...

— Хватит, — Игореша махнул рукой и отвернулся.

— Да, а почему ты сказал, что мы не стояли под пулями? — требовательно спросил Ошеверов.

— Потому что не было пуль. Я еще вечером выковырял их из патронов. На всякий случай. Сюда как-то лось забрел, вдруг еще забредет... А вечером косуля приходила к колодцу напиться... Слабонервный гость возьмет и бабахнет с перепугу. От вас ведь чего угодно можно ожидать... Ошеверову я не стал мешать, полагая, что сама видимость стрельбы может оздоровить нравы. Потешились, и ладно. Так что для меня, Селена, это еще одна причина, по которой один советский человек может убить другого советского человека. Оказывается, не только по пьянке они могут ухлопать друг друга, что-то в нас осталось от прежних презренных времен, не все выжженно.

— Выходит, Игореша уделался от холостого выстрела? — захохотал на все Одинцово Ошеверов. — Это прекрасно!

— Что же тебя так обрадовало? — спросил Игореша.

— Будь патроны боевые, ты мог бы считать себя чистым. А поскольку они были холостыми и ты наделал в штаны от одного только звука выстрела... Ну, расскажу, расскажу я своим ребятам! Они по всей стране разнесут эту весть. Над тобой, Игореша, все пятнадцать союзных республик смеяться будут. Ты станешь анекдотом. Однажды тебе же расскажут, и ты, Игореша, будешь переспрашивать, хохотать и вытирать слезы платочком. У этой истории к тому времени появится уйма новых подробностей, весь советский народ примет участие в ее создании, и каждый обогатит этот анекдот своими бедами, у каждого найдется, что добавить к сказке о разоблаченном и до смерти перепуганном стукаче. Поначалу ты можешь и не узнать себя, но потом сообразишь — про тебя народ байки слагает, над тобой смеется и тебя ненавидит. А ведь повернись колесо истории чуть быстрее, медленнее, чуть в другую сторону, и таких, как ты, на столбах будут вешать. И эта вероятность еще не исчезла. Если при мне соберутся люди, чтобы вздернуть тебя...

— Не вступишься? — спросила Селена.

— Зачем мешать людям заниматься полезной работой? Им и так всю жизнь мешали, не позволяли делать ничего разумного, доброго, вечного. Пусть хоть Ююкина повесят, история им будет благодарна.

Оставив Игорешу, Ошеверов поднялся на террасу и остановился, залитый лучами утреннего солнца. Он стоял, все еще перемазанный глиной, и знал, знал, негодник, что самим своим видом оскорбляет Игорешины чувства. Когда на его большое нежное тело, в то самое место, где спина неуловимо переходит в ягодицу, сел комарик, Ошеверов, не раздумывая, с силой хлопнул по нему, и на теле тут же отпечаталась короткопалая ладонь. Он прошелся по террасе, оставляя мокрые следы, постоял на крыльце, возвышаясь над лежащим у собачьей будки Игорешей. И вдруг увидел, что тот плачет. Да, из-под прикрытых век выкатывались и стекали по щекам прерывистые струйки Игорешиных слез. Склонившись, Селена душистым платочком вытерла ему лицо. По запаху поняв, что это именно она жалеет его, Игореша, вытянув губы, поцеловал руку жены.

Ошеверов ошарашенно посмотрел на Шихина, оглянулся на усталых после бессонной ночи друзей, только сейчас осознав Игорешино потрясение, когда после неосторожного выстрела тот увидел рухнувшего в высокую траву противника. И потом, когда он стоял, прижавшись спиной к ребристому стволу дуба, и знал, что там, в тумане на него наводится ружье, и ни единого листочка не стоит между срезом ствола и им, Игорешей, ничто не помешает пуле преодолеть это небольшое расстояние. А друзья, с которыми он так искренне говорил о разных душевных привязанностях, стояли в сторонке и молча наблюдали его смерть. О, сколько хотелось ему сделать в эти последние секунды жизни, сколько намерений он вспомнил, сколько желаний, казалось бы, таких простых и доступных, вдруг отшатнулись в космическое пространство. Даже на то чтобы упасть на колени и просить прощения, не было времени, потому что выстрел, кажется, прогремел, и только звук еще не докатился до Игореши, но пуля уже летит, она уже на полпути, громадная, уродливая, самодельная, угластый обрубок свинца, способный свалить кабана, медведя, лося... О, как легко он сомнет и превратит в кровавое месиво слабую грудную клетку, и разорванное сердце будет набито крошкой из его собственных костей. Все мысли Игореши остановились в оцепенении, в холодящем ожидании выстрела. И выстрел грохнул. А может быть, лист упал, ветка хрустнула под восторженной Шаманьей лапой, а может, это был удар собственного сердца. Время шло так медленно, что каждого содрогания сердца приходилось ждать мучительно долго, в тягостном утомлении, в неуверенности, что он, Игореша, проживет еще секунду, еще одну длинную, как жизнь, секунду. А когда выстрел все-таки грянул, Игореша какое-то время не мог понять — убит ли он, жив ли, бьется ли его сердце или это уже старое разлагающееся мясо...

Игореша плакал, вдыхая знакомый запах платочка, хватал губами руку Селены, чтобы еще раз убедиться, что поднимается солнце и красноватые проблески над головой не кровавые предсмертные видения, а радостные шихинские белки, летающие между орешником и рябиной. А судорожные удары, от которых содрогалась под ним земля, это не удары сердца, это в квартале от дома вколачивали двадцатиметровые железобетонные сваи, чтобы построить большой дом, населить его тысячами людей и осчастливить их близким лесом.