Обезьяны - Уилл Селф

Встав у стены на задние лапы, Саймон Дайкс почувствовал, как колотится сердце; его зеленые навыкате плаза забегали, оглядывая кошмарную картину — мир, населенный зверьми. Вокруг него прыгали, визжали и трахались шимпанзе с вздыбленной шерстью. Когда Саймон заглядывал им в глаза, он видел только одно — ум, чуждый, враждебный ум. Кокаин проник в растерянное сознание художника, и в результате даже солнечные самцы и веселые самочки приняли самые причудливые формы. Толпа в Галерее Саачи, все эти шимпанзе с бокалами шампанского, передвигающиеся на трех лапах, показалась Саймону труппой какого-то гигантского цирка, который приехал в город собирать деньги в пользу бедных человеческих детенышей.

Саймон расхохотался и зарыдал, воспоминания на миг исчезли, затем неожиданно снова встали перед глазами. Солнечные самцы и веселые самочки тотчас принялись изо всех сил чистить Саймона, но он уже впал в истерику и начал вопить.

Тут-то и появился Буснер. Компашка расступилась, и именитый психиатр нанес художнику несколько прицельных ударов по морде. Затем, даже не поинтересовавшись, а что, собственно, приключилось, издал прощальное уханье, побарабанил по постаменту скульптуры — конечно, это оказалась статуя человеческого детеныша-мутанта — и утащил Саймона прочь.

Последнее, что сквозь слезы видел Саймон, — милая мордочка Сары. На ней отражалось жуткое смущение, чуть ли не безумие, но, несмотря на это, она не отказалась развлечься на обезьяний манер с Кеном Брейтуэйтом, который снова решил ее покрыть.

Буснер поймал на улице такси, и через несколько минут самцы оказались на Редингтон-Роуд. Именитый психиатр сразу отвел Саймона в комнату и, как обычно, ввел ему внутривенно дозу диазепама. Пока Буснер искал вену, Саймон таращил на него полузаплывшие глаза.

— «Хуууу» что случилось, Саймон? — спросила старая обезьяна.

— «Хууу» я не знаю, Зак, я не знаю…

Буснер нащупал искомое и, развязав жгут, надавил на шприц. Джейн Боуэн требовала, чтобы все лекарства Саймону вводились внутривенно из-за его чрезмерной истеричности, и Буснер считал, что нужно продолжать в том же духе, да и лекарство так дозировать удобнее.

Глаза у Саймона закатились; Буснер почувствовал, как мускулы в сжимаемой лапе расслабляются. Напоследок Саймон защелкал пальцами:

— Когда вы колете мне… Когда я смотрю на свою лапу, когда вы мне колете… я почти вижу ее как лапу шимпанзе, правда-правда, я вижу на ней шерсть, настоящую шерсть…

С этим новым свидетельством роста своей шимпанзечности Саймон Дайкс упал в гнездо, свернулся калачиком и заснул. Буснер с трудом распрямился поднялся на задние лапы — ночь выдалась сырая, артрит просто обожает такие — и стал внимательно разглядывать пациента.

В рамках своего медико-философского подхода Буснер никогда не считал необходимым профессиональное бесстрастие, и теперь, глядя на морду Саймона, пребывающего в наркотическом сне, на многострадальную шерсть у него на животе, с ожогами от сигарет, именитый психиатр нашел в себе силы признать, что их отношения давно перешли терапевтические рамки. Они уже не врач и пациент, а в известном смысле союзники, объединившиеся против враждебного мира, кто бы в этом мире ни жил — обезьяны или люди. Буснер поежился, хотя в гостевой было очень жарко, прощупал задницу на предмет запавших туда опилок и ниток и отправился на третий ужин.

Саймону снились сны. В них он снова стал человеком, шел на задних лапах, легко, чувствуя, как вытянута его спина, как в позвоночнике закреплена вершина конуса чисто человеческой экстрацепции, направленного вперед и только вперед. Его детеныши, трое маленьких самцов, с кудлатыми головками и розовой кожей, к которой так хотелось прикоснуться, вбегали и выбегали из этого конуса и все время смеялись. Из всех троих Саймону больше всего хотелось прикоснуться к среднему детенышу, к Саймону-младшему, зенице своего ока. Саймон подбежал к нему, взял на лапы, поднял над головой, прижал к сердцу, ощутил, как детенышские ножки обнимают его торс, уткнулся мордой в мягкую плоть детеныша, в затылок, и заплакал, заскулил, вдыхая всей грудью его человеческий запах, чувствуя вес, восхитительную плотность его тела.

Позднее Саймон покинул эту утопию и отправился в другую, больше похожую на кошмар, где он и Сара спаривались, как спариваются люди. Он лежал на ней сверху, чувствуя, как ее лысое тело вращается под ним. Кожа у нее была совершенно голая, его тошнило, когда она терлась о его тело. Они походили на две бритые морды; скользкие от пота, они соскальзывали друг с друга и хлюпали. В глазах Сары Саймон видел что-то страшное, синее, хищное, они как будто кололи его, а ее кошмарный маленький рот с миниатюрными зубами раскрывался и издавал низкие рыки, неразборчивые вокализации типа «грррррнннтрахнименя, грррррнннтрахнименя!». Саймон воткнул в нее свое орудие со всей доступной ему силой, но вдруг понял, что ничего не чувствует в районе паха, там не раскрывалась в приветственных объятиях седалищная мозоль, там не оказалось ничего — просто этакое маленькое локальное ничто. Сара продолжала вокализировать «грррррнннтрахнименя, грррррнннтрахнименя!», а Саймон продолжал трудиться над ней, но ни он, ни она никак не могли кончить, спаривание длилось веками, кто бы мог подумать — минутами! Картинка из будущего, предзнаменование — как понял Саймон, снова осознав, что спит и видит сон, — грядущей старости, импотенции и смерти. Во сне морда экс-художника приняла очень обеспокоенное выражение. Он открыл пасть и завыл, заскулил сквозь свои гигантские зубы.

Наутро Буснер поднялся рано, в самый раз, чтобы разделить первый завтрак с детенышами, собиравшимися в школу, и старшими подростками, собиравшимися на прогулку. С первыми он просто поиграл, со вторыми поиграл в драку, погладил вездесущих карликовых пони, покрыл парочку своих дочерей, которым оставалась неделя-другая до первой течки. Настоящее счастливое групповое утро. И в самое сердце этой невинной идиллии бомбой упало письмо, коричневый конверт со взрывчаткой.

В столовую на трех лапах вошла Мери, девятая самка, держа конверт высоко над головой, и направилась к столу, за которым Зак Буснер читал «Гардиан», а д-р Кендзабуро Ямута, побочный последний самец, чистил вожаку спину. Именитому психиатру хватило одного взгляда на подносимый предмет, чтобы понять, в чем дело; вскочив на задние лапы на стуле, он обратился к группе:

— «XyyyyyГраааа!» Мне нужно пожестикулировать с вами о чем-то очень важном. Всем взрослым, самцам и самкам, от первых до пятых включительно, через три минуты быть в моем кабинете. Всем остальным вести себя тихо. Колин, — Буснер махнул лапой восьмому самцу, — периодически заглядывай к Саймону, проверяй, все ли с ним в порядке. У нас была та еще ночка, ему может понадобиться что-нибудь от похмелья «хуууу».

Когда созванные самцы и самки вползли в кабинет, Буснер уже прочел и обдумал содержимое конверта.

— «ХууууГрааа», — приветствовал он собравшихся и ткнул пальцем в лежащие на столе бумаги. — Я уже жестикулировал на эту тему с Шарлоттой несколько недель назад, вскоре после того как бедняга Саймон вполз к нам в дом… — Буснер опустил лапы, окинул взглядом девять пар внимательных глаз. — Уже тогда я подозревал, что наш экс-пятый самец — мой бывший научный ассистент Прыгун — ищет способы заключить против меня союз…

Новость вызвала у шимпанзе взрыв возмущенных рыков и вскинутых передних лап.

— «Грррнн» а ну-ка успокойтесь, немедленно! Как я и показывал, случившееся не стало для меня неожиданностью. Вы знаете, у меня более чем достаточно врагов в общемедицинской и психиатрической иерархии «чапп-чапп». Более того, вы знаете, я никогда не кланялся этим самцам ниже необходимого и даже не думал демонстрировать им чрезмерное почтение — я просто делал то, что от меня требовалось, просто помогал тем, кого шимпанзечество привыкло обозначать «уч-уч» как психически больных.

И вот теперь эти шакалы решили, что настал час для атаки. Прыгун каким-то неведомым образом раздобыл компрометирующую меня информацию, информацию самого серьезного свойства. Дело касается не слишком безопасных испытаний нового нейролептика, в которые я по глупости оказался замешан. Я не намерен «уч-уч» досаждать вам скучными техническими подробностями, достаточно показать, что нарушения врачебной этики, которые я, возможно — подчеркиваю, возможно, — допустил, имеют прямое отношение к Саймону Дайксу. Прыгун счел нужным привлечь ко всему этому внимание комитета по этике Генерального совета по медицине. Комитет назначил «уч-уч» расследование, а сие письмо, — Буснер схватил ненавистный листок и помахал им перед мордами групповых, — извещает меня, что на время проведения расследования моя врачебная лицензия временно отозвана «уууааааа»!