Парадокс добродетели. Странная история взаимоотношений нравственности и насилия в эволюции человека - Ричард Рэнгем

Начнем с первого вопроса: какие эволюционные стимулы определили развитие человеческой агрессии в двух противоположных направлениях: к снижению реактивной агрессии, с одной стороны, и к повышению проактивной агрессии – с другой.

На примере разных животных мы видим, что высокая склонность к коалиционной проактивной агрессии обычно ассоциирована со столь же высокой склонностью к реактивной агрессии. Из всех приматов шимпанзе чаще всех используют проактивную агрессию для убийства взрослых особей, и одновременно у них наблюдается высокая частота реактивной внутригрупповой агрессии. Из всех хищных волки чаще всего убивают других особей во время эпизодов проактивной агрессии. И хотя внутригрупповые отношения и волков, и шимпанзе в целом отличаются доброжелательностью и высоким уровнем кооперации, они все же не так миролюбивы, как собаки. Львы и пятнистые гиены в этом плане похожи на волков. У всех этих видов проактивная и реактивная агрессия наблюдается на одинаково высоком уровне2.

У людей, однако, все иначе. В процессе эволюции человека реактивная агрессия снизилась, а проактивная осталась на высоком уровне. Как показывают приведенные в этой книге данные, наша склонность к реактивной агрессии уменьшилась в результате самоодомашнивания, которое началось как минимум 200 тысяч лет назад – а возможно, и раньше, в самом начале становления Homo sapiens чуть больше 300 тысяч лет назад. Ключевым фактором стало появление речи: она позволяла бета-самцам объединяться для убийства терроризировавших их альфа-самцов. Благодаря речи подчиненные особи могли согласовывать планы и убивать надежно и безопасно, не вступая в потенциально рискованные конфронтации; примерно то же происходит и в небольших сообществах нашего времени. Неожиданным следствием такого устранения тиранов стал генетический отбор против склонности к реактивной агрессии. Отбор против черт характера, располагающих к доминированию, привел к тому, что отношения между самцами впервые в эволюции стали эгалитарными. На протяжении 12 тысяч поколений жизнь в человеческих сообществах становилась все спокойнее. Сегодня наш вид – хотя его и нельзя назвать полностью миролюбивым – соответствует представлениям руссоистов больше, чем когда-либо.

Блуменбах называл человека “самым одомашненным животным”, однако кто сказал, что одомашнивание человека завершено? Насколько более одомашненными мы станем, если этот процесс будет продолжаться в течение, скажем, еще 12 тысяч поколений, – вопрос открытый. Если реактивная агрессия будет ограничиваться достаточно сильно, за следующие 300 тысяч лет человек, возможно, станет таким же смирным, как вислоухие кролики в контактном зоопарке, сохраняющие спокойствие, даже когда их тискают толпы восторженных детей. И наоборот, если потенциальные тираны будут избегать наказания, процесс пойдет в обратную сторону. Связь между склонностью к реактивной агрессии и репродуктивным успехом всегда будет зависеть от распределения сил. Однако предсказать, как будет распределяться власть и как это повлияет на размножение, практически невозможно – а значит, нельзя предвидеть, как будут эволюционировать наши эмоции3.

Те же смертные казни, которые привели к самоодомашниванию, сформировали и наши нравственные чувства. Человек, не соблюдавший традиции, нарушавший общественные правила или имевший плохую репутацию, сильно рисковал; во многом этот риск сохраняется и сегодня. Нарушители правил угрожали интересам старейшин, их легко могли заклеймить как изгоев, колдунов или ведьм и, если дело принимало серьезный оборот, казнить. Соответственно, отбор благоприятствовал эволюции эмоциональных реакций, позволявших чувствовать и демонстрировать единение с группой. Подчинение правилам было жизненно важно для каждого.

Таким образом, в процессе эволюции человека защитная функция нравственных чувств приобрела огромное значение – большее, чем у любых других приматов. Выраженное конформистское поведение гарантировало безопасную жизнь. Было у него и еще одно следствие. Стремление угождать приносило выгоду всей группе, поскольку снижало конкуренцию и способствовало уважению к чужим интересам. Именно этим, похоже, объясняется такая озабоченность людей чужим благополучием. Наш интерес к неродственным особям и склонность жертвовать своими интересами в пользу общего блага часто объясняют групповым отбором4. Однако теория группового отбора не позволяет понять, как групповая выгода может возобладать над личной5. Напротив, теория, согласно которой нравственные чувства эволюционировали для защиты от обладающих властью членов общества, показывает, что групповой отбор совсем необязателен для объяснения нашего великодушия. Уважение к коалиционным силам в составе наших сообществ приводит к снижению интенсивности конкуренции и идет на пользу всей группе.

Что касается проактивной агрессии, то, согласно реконструкции событий, которую я в общих чертах обрисовал в предыдущих главах, предрасположенность к умышленному насилию появилась у предков Homo уже как минимум 300 тысяч лет назад. Возможно, это произошло даже раньше, но доказательств, которые по надежности сравнились бы с синдромом одомашнивания, у нас нет. Тем не менее на основании реконструкции поведения наших предков мы можем предположить, что повышенная склонность к коалиционной проактивной агрессии существовала как минимум на протяжении всего плейстоцена, то есть в течение 2,5 миллиона лет, – а может, и дольше.

Это утверждение основано на данных об охоте. Homo erectus, самый ранний из ведущих наземный образ жизни предков Homo sapiens, появился около двух миллионов лет назад. Засечки, которые Homo erectus оставили на костях, указывают на то, что они убивали животных размером с крупную антилопу. Предполагается, что миллион лет назад люди уже умели охотиться из засады (они многократно использовали стоянку в Олорджесейли в Кении, где животные проходили по узким тропам и их можно было убить из укрытия), а охота из засады требует кооперации. Еще более убедительные доказательства охоты на крупных оленей и быков были получены на стоянке Гешер-Бенот-Яаков, где люди оседло жили около 800 тысяч лет назад. Однако неоспоримые доказательства организованной охоты доступны только для Homo sapiens и неандертальцев: они использовали метательные орудия, ставили силки на мелких животных и охотились с возвышенностей. Таким образом, согласно консервативным оценкам, проактивная охота возникла только в среднем плейстоцене; однако с довольно высокой вероятностью охота из засады была знакома представителям Homo уже два миллиона лет назад6.

Научившись охотиться, наши предки наверняка могли убивать и чужаков: навыки охоты можно использовать в самых разных ситуациях. И охота, и простые войны требуют умения выслеживать добычу и нападать, не подвергая себя ненужному риску; кроме того, они требуют перемещений на большие расстояния и хорошо отлаженной коммуникации. Волки, львы и пятнистые гиены используют коалиционную проактивную агрессию не только для охоты, но и для убийства представителей своего вида. Для шимпанзе характерна и групповая охота, и групповые нападения на особей своего вида. Бонобо же, напротив, не занимаются групповой охотой (хотя и любят полакомиться мясом) и до сих пор ни разу не были замечены в заранее