Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков - Георгий Андреевский

Хорошо одеваться хотели не только дамы, но и их горничные. В XX веке, когда в моду вошли платья с тренами, горничные тоже захотели их носить, и некоторые, представьте себе, носили. Шествуя по улице, они одной рукой поддерживали платье, чтобы оно не волочилось по земле и не собирало грязь. Кода же заходили в лавку и расплачивались за покупки, то, естественно, шлейф отпускали и он волочился по полу, который, как правило, был очень грязным.

А время шло, старели дамы, менялись моды, смирялись с жизнью старые девы, которыми ещё совсем недавно овладевала неудержимая страсть к мужскому сахарному рылу, у девочек, превратившихся в девушек, начиналось и проходило «время конфет», которые они поглощали целыми коробками. Выйдя замуж, они делили с мужьями обед в 50 копеек, состоявший из ленивых щей, макарон, или борща со снетками и печёнки, или из горохового супа с солониной и корюшки. Одним словом, людей засасывал быт со всеми своими необходимыми и скучными заботами. Патриархальная жизнь с московских окраин уходила в провинцию, где ещё то тут, то там вспыхивали страсти. Например, в Красноярске, куда однажды заехал цирк, женщины, а также гимназистки старших классов просто взбесились, не в силах равнодушно лицезреть артистов-наездников, одетых в трико. В Москве же, на смену жизни старой: сонной и патриархальной, всё больше приходила жизнь суетная и нервная. Нервозность женщин проявлялась даже в отношении вполне приличных мужчин. В 1885 году по Москве поползла сплетня, что А. П. Чехов на вопрос одной знакомой дамы, почему он перестал у неё бывать, сказал: «Скучно с женщиной, которая не отдаётся». Дошло до писателя. Антон Павлович возмутился: «Разве женщинам этакое говорят, тем более подобным? Скажи я ей такое, она ещё, сохрани Бог, в самом деле отдалась бы, ведь истерична же».

Да, люди всё более становились нервными, особенно женщины. Это проявлялось даже в пустяках. В большинстве московских магазинов на Пасху происходила, как говорили в наше время, инвентаризация, или, как сказали бы тогда, «обсчёт товара». При этом выявлялась масса всякого залежалого товара: материя с неудачным рисунком, цветом, вышедшие из моды вещи, вещи бракованные, выгоревшие на витринах и выставках, и пр. И вот на Фоминой неделе, после Пасхи, устраивалась тотальная распродажа залежалого товара. Называлась она у москвичей «дешёвкой». Между прочим, в солидных магазинах на таких «дешёвках» можно было недорого приобрести вполне приличные вещи. Распродажи эти сопровождались, естественно, толкотнёй и давкой. Дамы с раскрасневшимися лицами, толкая и давя друг друга, метались из стороны в сторону, опасаясь упустить что-нибудь хорошее и дешёвое. При этом они перерывали груды товара и рвали друг у друга вещи из рук. Под праздники вообще, не только на Фоминой неделе, в магазинах бывало особенно много покупателей. В них тогда можно было услышать такой разговор:

«— Вы, милая, не толкайтесь.

— Что, это я „милая“? Да вы с ума сошли! Вы свою горничную так называйте, а не меня! Скажите, пожалуйста, „милая“!

— Ну, хорошо, хорошо, немилая, беру свои слова назад. Не толкайтесь, немилая.

— Вы сами толкаетесь, а не я! Я не так воспитана, чтоб толкаться!»

Женщины попроще могли сказать: «Ты что, угорела?» или: «Надела юбку из Манчестера по полтине аршин, да и думает, что аристократка! Тьфу!»

А дома, утомлённая постоянными беременностями и родами, вечно болеющими детьми и пьяным мужем, женщина, не желая «плодить нищих», спала отдельно от супруга в другой комнате, разинув рот и разметав по подушке свои седеющие космы. И как-то постепенно забывалась хорошенькая головка, посаженная на белой пухленькой шейке с прехорошенькой ямочкой на том месте, которое называлось «душкой». В начале XX века, надо сказать, количество многодетных семей в Москве сократилось. Многие интеллигенты уже тогда имели по одному ребёнку. Женщин в этих семьях не устраивало положение автоматов по воспроизведению потомства.

Были и другие женщины: отчаянные и романтические. Они наслаждались жизнью и играли со смертью, продавая и даря свою любовь, упивались минутной славой, страстью влюблённых, обожанием поклонников. Фантазию их распаляли наши и европейские любовные романы, кинематограф. Им хотелось не просто любви и страсти, а непременно чего-нибудь жуткого, рокового, чтобы на сцене, в жизни и в гробу ими любовались люди и смотрели на них с восторгом. Ещё была жива память о Евлампии Кадминой и её самоубийстве на сцене, женщина ещё не перестала чувствовать себя хрупкой игрушкой в руках мужчин, но эмансипация, а ещё больше разговоры о ней дали женщине возможность почувствовать себя полноправной участницей любовной драмы. Этих женщин не сажали под замок, не пороли вожжами. Они почувствовали власть над мужчиной, получив возможность по своему выбору проявлять благосклонность или отвергать. К тому же среди мужчин в конце XIX — начале XX века становилось всё больше не только богатых, но и окультуренных людей, умевших вести себя с дамами. Одним из них, богатым сибирским купцом, увлеклась артистка театра «Фарс», находившегося в саду «Эрмитаж», Надежда Терлецкая, взявшая себе в виде сценического псевдонима фамилию Кадмина. Став содержанкой миллионера, она бросила театр и зажила роскошной жизнью, истратив за несколько лет несколько миллионов. Но всему, в том числе и роскошной жизни, приходит конец. Расставшись с любовником, Терлецкая-Кадмина вернулась в театр. Было это в 1916 году.

Женщине, вкусившей страстной любви, или богатства, или того и другого вместе, нелегко вернуться в скучный мир повседневной жизни с её скромными радостями. В мужчинах актрисе теперь тоже чего-нибудь, да не хватало: то красоты, то денег, то утончённых манер. Мужчиной, с которым связалась Терлецкая, вернувшись в театр, стал Дмитрий Леднёв — управляющий театром «Фарс». Под влиянием любви к артистке нормальный и, в сущности, добрый человек Леднёв озлобился. Сознавая невозможность дать предмету своей страсти то, что ей предоставлял её бывший любовник, и постоянно ревнуя её, он избрал путь шантажа и угроз. Он постоянно устраивал сцены ревности, а как-то даже сказал: «Слушайте, Надя, я люблю вас и страшно ревную. Если вы задумаете изменить мне, я убью вас». Подобные угрозы он произносил не раз. Ему, наверное, тоже хотелось играть рокового любовника. Ну а что же Терлецкая? Вместо того чтобы расстаться с Леднёвым или хотя бы не давать ему повода для ревности, она, как нарочно, продолжала дразнить его воображение. Игра со смертью стала теперь для неё постоянной забавой. В весёлой компании она иногда становилась грустной и со вздохом говорила, что ей хотелось бы умереть. Через секунду же снова смеялась и готова была строить планы на самое отдалённое будущее. Однажды в марте, уже под утро, расставшись после ужина в ресторане «Стрельня» с компанией друзей, которые уговаривали её ехать домой, Терлецкая заявила, что «хочет ещё прокатиться». На тройке наши любовники понеслись в Петровский парк Здесь в семь часов утра полицейские услышали выстрелы и поспешили к тому месту, откуда они раздавались. Прибежав, они застали страшную картину: в луже крови лежали молодая женщина и молодой человек Это были Терлецкая и Леднёв. Терлецкая была мертва, а Леднёв ещё жив. Он только сказал: «Мы… свои, нас разберут…» и потерял сознание. Труп убитой поместили в часовню Сущёвской части, а умирающего Леднёва отвезли в Марьинскую больницу.

Женщины, подобные Терлецкой, встречались и раньше в мире богемы. Известие о гибели одной из них всколыхнуло Москву, Петербург и не только. Летом 1890 года в Варшаве корнет гусарского полка Александр Бартенев застрелил известную артистку Варшавского драматического театра Марию Висновскую. Подробные отчёты о судебном процессе над Бартеневым печатали многие газеты. И что же мы видим из этих отчётов? А видим мы то, что и жертва, и её палач жили не только в реальном, но и в фантастическом, придуманном ими мире, где игра и поза имели не последнее значение. Вот гусары, они пьют шампанское и бьют рюмки о шпоры. Бартенев из них, наверное, самый театральный. Когда артистка Паттини обрезала о разбитую рюмку пальчик и, пробежав через комнату, потеряла туфельку, Бартенев схватил эту туфельку и выпил из неё шампанское. Он посылал букеты цветов актрисам, подарил Висновской крестик и обручальное кольцо, говорил ей, что убьёт родного отца, если тот не позволит ему на ней жениться, предлагал бежать за границу и там обвенчаться, прикладывал на её глазах пистолет к виску, угрожая выстрелить, и совершал, кроме этого, немало других «милых» глупостей, свойственных влюблённым. Для того чтобы сберечь славу любовника известной актрисы, которая вполне заменила ему Георгиевский крест, он был готов на многое. Он возненавидел генерала Палицина, в распоряжении которого находился Варшавский драматический театр, в котором выступала Висновская, потому что генерал был к ней неравнодушен и даже сделал ей предложение. При встрече с генералом он отворачивался, будто не замечая его. Когда Бартенев понял, что теряет Висновскую, он привёз свою возлюбленную в свою казарменную квартиру и там выстрелил ей прямо в сердце, а после убийства написал записку генералу со словами: «Что, старая обезьяна, не досталась она тебе?!» На следующий день на первой полосе одной из варшавских газет появилась фотография: мёртвая актриса — на турецком диване в пеньюаре, у ног её — гусарская сабля, а в ложбинке внизу живота — три вишни. Интересно, понравилась бы она себе на этой фотографии, ведь собственная внешность так её занимала?! Она не раз спрашивала Бартенева о том, как она «высматривала», то есть выглядела на сцене. Любя своё тело, она старалась продемонстрировать его, насколько это было возможно, окружающим и публике: случалось, что принимала гостей в пеньюаре, без корсета, вместо длинного надевала короткое платье, а как-то в роли Офелии вышла на сцену без чулок, что в условиях строгой морали того времени было, мягко говоря, довольно экстравагантно.