Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

– Птушечка… – целует он ее плачущие глаза. – Да не убивайся ты так! Ну, сегодня все вышло не очень хорошо, а завтра будет великолепно! В этом – жизнь, дорогая моя, внученька милая… И тебе еще жить и жить… долго-долго!..

Всякое еще у тебя будет, родная моя!

Но Тамарины чудеса продолжаются.

– Сашенька… – говорит она мне умоляюще. – Садись рядом со мной…

До этого дня у меня не было ни имени, ни «ты» – только одно «вы»! Но я не хочу об этом вспоминать. Мне очень жалко Тамару.

Я сажусь на диван рядом с Тамарой, беру ее за руку.

– Сашенька… Ты как-то говорила, что Ляля Гагарина – не княжна. Ты это наверное знаешь?

– Нет, – отвечаю я честно. – Наверное я этого не знаю. Я только думаю, что, если бы она была княжна, все «синявки» бы ее так называли. Ну, и сама она – она ведь глупая! – всем бы тыкала в нос, что она княжна…

Тут я краснею до ушей. Потому что ведь это – удар и по Тамаре: значит, она глупая, ведь она всем звонила, что она – княжна и княжна… К счастью, Тамара пропускает мою бестактность мимо ушей, она занята другой мыслью.

– Но тогда… – говорит Тамара растерянно, – почему же она сегодня ко мне не пришла? Нет-нет, ты не думай, я ведь знаю, что Гагарина – дура, и, ох как с ней скучно, если бы ты знала! Но мне, понимаешь, обидно… Никто не пришел! Что же, им со мной неинтересно? Они только оттого со мной дружили, что думали: я – княжна?

Леня ласково – совсем не похоже на его обычное обращение! – гладит Тамару по голове.

– А тебе не все равно, что там какая-то балда о тебе думает и почему она к тебе не пришла?

Но Тамара его не слушает: из передней слышен звонок.

В глазах Тамары – надежда. Она еще и сама боится поверить в радость. Она говорит полувопросительно:

– Они?

Нет, это пришли не ее гости! В комнату входит, очень веселая, моя мама, а за ней – высокий красивый человек с пышным коком пепельных волос, падающим на лоб.

При виде его Иван Константинович, смешно нагнувшись и упершись руками в расставленные колени, – так в чехарду играют, – кричит, словно не веря собственным глазам:

– Нет!

– Да! – кричит, смеясь, пришедший человек с коком.

И оба они – Иван Константинович и человек с коком – бросаются друг другу в объятия. Незнакомец наклоняется, потому что он значительно выше Ивана Константиновича. Оба они восторженно обнимаются, целуются и хлопают друг друга по спине. Потом, словно исполняя какой-то давно привычный обряд, они отступают на один-два шага друг от друга, а Иван Константинович рычит громовым голосом:

– Черт побери мои калоши с сапогами!

– Тысяча чертей и одна ведьма в пушку! – отвечает ему незнакомец.

Впрочем, почему я называю его незнакомцем? Я ведь только в первую минуту не сразу признала его – я его года два не видала. Но тут же радостно вспомнила: «Миша! Это мой дядя Миша!»

Он тоже бросается ко мне, берет меня на руки, как маленькую. Он обнимает, целует меня, напевая приятным баритоном смешную и глупенькую песенку, которую я помню с самого раннего детства:

Ах, простите! Ах, простите,Дорогая уистити, –Что-то нос у вас не чист!Вы, конечно, обезьяна,Обезьяна без изъяна,Но ведь вы – не трубочист!

Я с восторгом обнимаю кудрявую голову дяди Миши, – я снова, словно в первый раз в жизни, узнаю его голос, придающий теплоту и сердечность всему, что бы он ни пел. Как часто, в самом раннем моем детстве, когда я бывала нездорова, не могла уснуть, дядя Миша целые ночи носил меня на руках и пел мне, а я слушала, положив голову на его плечо. Самое мое любимое было «Сказка о рыбаке и рыбке» – пушкинские слова, к которым он сам сочинил музыку. Когда он пел, как старик в первый раз закинул невод, – «пришел невод с травою морскою», как «в другой раз закинул он невод, – пришел с одною тиной», и хотя я отлично знала, что сейчас старик в третий раз закинет невод и поймает бесценную золотую рыбку, – все равно я слушала с замиранием сердца, я боялась: а вдруг сегодня старик не поймает рыбку? Ведь тогда старик и старуха будут и дальше прозябать «в ветхой землянке», как прозябали до этого «тридцать лет и три года…».

Теперь я знаю, что в этом и есть секрет подлинного таланта: зритель, слушатель, читатель – даже если он смотрит пьесу или читает книгу в тысячный раз! – должен волноваться, словно слышит и видит это в первый раз в жизни! Он должен трепетать от страстной надежды: «А вдруг сегодня конец будет новый, счастливый?» И только те писатели и актеры талантливы, которые умеют заставлять читателя и зрителя замирать в этом «а вдруг».

Дядя Миша был талантлив. Он был исключительно музыкален – пел, играл на рояле, сочинял безделушки-пьески для рояля; издатели покупали и печатали их. Помню его польку «Леночка», посвященную моей маме, выставленную в витринах музыкальных магазинов. Дядя Миша окончил юридический факультет и был на редкость красноречив. Дедушка Семен Михайлович говаривал: «Если я хочу отчитать Мишу за какое-нибудь несомненное его безобразие, я должен войти к нему в комнату, выговорить все, что у меня на душе, – и тут же уйти, не дав ему сказать ни одного слова, иначе через пять минут я буду верить, что никакого безобразия Миша не совершал, а если и совершил, то это было совсем не так, совсем не то и вообще это не было безобразием. А через десять минут я еще буду просить у Миши прощения за то, что посмел заподозрить его в чем-то дурном!»

Были у дяди Миши и несомненные литературные способности. Он писал стихи, слова для романсов, но, главное, – письма. Боже мой, какие письма умел сочинять дядя Миша! Над этими письмами люди хохотали, плакали, люди исполняли любую дяди Мишину просьбу, хотя бы самую трудноисполнимую! Однажды на каком-то пышном балу у его петербургских знакомых, за ужином, где шампанское лилось, словно из открытого крана водопровода, дядя Миша на пари с каким-то приятелем написал письмо своей мачехе, второй жене дедушки Семена Михайловича (которого в то время уже не было в живых). Мачеха эта, очень чванная, ни на миг не забывавшая, что она – генеральша, ее превосходительство, жила в Каменец-Подольске и своего пасынка Мишу ненавидела (думаю, что заслуженно, потому что и он терпеть ее не мог и причинял ей – в детстве и юности – тысячи неприятностей). Тут же, на балу, в присутствии всех гостей, дядя Миша написал ей письмо: он, дескать, дошел до последней ступени человеческого падения – он пишет это письмо в знаменитой петербургской ночлежке «Васина деревня», он голодает, он стоит с нищими на паперти; здесь, в ночлежке, он пишет ей, лежа на грязных нарах, среди пьяниц, бродяг, воров. Когда Миша читал вслух те места, где он описывал грязь, вонь, чужие пороки и свои страдания, то барышни, только что с ним вальсировавшие, плакали! На рассвете, возвращаясь домой с бала, дядя Миша опустил письмо в ящик… Письмо пришло в Каменец-Подольск и было доставлено с вечерней почтой; прием денежных переводов по почте и по телеграфу был уже закрыт до утра. Мачеха-генеральша всю ночь рыдала над этим письмом и еще затемно побежала на телеграф, чтобы срочно отправить дяде Мише 200 рублей! Одновременно она отправила ему телеграмму: «Умоляю вернуться на путь добродетели».

Дядя Миша долго носил эту телеграмму в бумажнике: «Вдруг в самом деле послушаюсь? Тогда эта телеграмма будет входным билетом на путь добродетели!»

Дядя Миша добр, иногда до безрассудства. Деньги – и большие – раздает направо-налево по первой просьбе, иногда незнакомым людям. Помню также случай, как соседская кухарка упала вечером с чердачной лестницы. Дядя Миша принес старуху на руках, положил ее на свою кровать и всю ночь просидел около нее, прикладывая ей компрессы. Утром он нанял карету, – чтоб спокойно везла, чтоб не трясло! – и отвез старуху в больницу. Старуха, прощаясь с Мишей, плакала: «Когда я молодая была, мажилось (грезилось) мне: повезет меня королевич в карете…»

Вот какой мой дядя Миша, брат моей мамы, и вот он неожиданно, без предупреждения, как снег на голову, нагрянул в этот вечер. Впрочем, иначе дядя Миша появляться не умеет!

В пять минут дядя Миша уже знаком со всеми, а главное – все в него влюблены. Такой уж это человек! Он дирижирует: «Гран рон!» – составляет круг из всех обитателей квартиры и гостей: Ивана Константиновича, мамы, Тамары, Лени, меня, Шарафутдинова и горничной Натальи. Он заставляет нас плясать невообразимые танцы. Он играет нам на рояле какие-то мелодии собственного сочинения. Потом поет романс Чайковского (я его тоже помню чуть не с рождения), и поет его так задушевно, так проникновенно, что все мы застываем там, где нас застигли первые ноты:

Спи, дитя мое, усни!Сладкий сон к себе мани.В няньки я к тебе взялаВетер, солнце и орла.Улетел орел домой;Солнце скрылось под водой;Ветер, после трех ночей,Мчится к матери своей.

Мы все, тесно обнявшись, сидим на диване: я – с мамой, Тамара и Леня обхватили за шею Ивана Константиновича, прильнув головами к его плечам. Шарафутдинов, стоя в дверях, грустно и растерянно приоткрыл рот, Наталья вытирает глаза уголком фартука.