Устал рождаться и умирать - Мо Янь

— Председатель Мао умер!

Как умер, что за чепуха, что за ложные слухи, что за злобные нападки? Ты понимаешь, что такими словами смертный приговор себе подписываешь? Как может умереть Председатель Мао? Разве не говорили, что он проживёт сто пятьдесят восемь лет по меньшей мере? Бесчисленные сомнения и вопросы завертелись в головах китайцев, услышавших эту весть. Даже я, свинья, ощущал в душе ни с чем не сравнимое недоумение и потрясение. Но по серьёзному выражению лица Цзиньлуна и слезам в его глазах мы поняли, что он не врёт, да и не посмеет он врать про такое. Из приёмника добрый и сердечный голос диктора Центральной народной станции слегка гнусаво, но со всей торжественностью извещал всех коммунистов, всю армию, всю страну, народы всех национальностей о смерти Председателя Мао. Я взглянул на катящиеся по небу чёрные тучи, на сбросившее листву дерево, на покосившиеся свиные загоны, прислушался к неуместному кваканью лягушек из просторов полей, вспомнил звук лопнувшего брюха дохлой свиньи, принюхался к смраду, зловонию и запаху гнили, воспроизвёл в памяти необычные события, которые произошли за эти несколько месяцев одно за другим, в том числе внезапное исчезновение Дяо Сяосаня и его таинственные слова, и понял: Председатель Мао умер, это достоверно и вне всякого сомнения.

Потом было вот что. Держа в руках приёмник, как почтительный сын — урну с прахом отца, Цзиньлун с серьёзным выражением на лице направился к деревне. Те, кто был на ферме, отбросили инструменты и тоже с благоговением на лицах последовали за ним. Кончина Председателя Мао — потеря не только для людей, это потеря и для нас, свиней. Без него не будет нового Китая, не будет нового Китая — не будет свинофермы «Абрикосовый сад» большой производственной бригады деревни Симэньтунь. А не будет свинофермы, не будет и меня, Шестнадцатого! Поэтому я тоже зашагал за Цзиньлуном и остальными. Это было движение души, вызванное подлинным и глубоким чувством.

Радиостанции страны, естественно, передавали одно и то же, их аппаратура была в отличном состоянии, и Цзиньлун, конечно, включил приёмник на полную громкость. Он питался от четырёх полуторавольтовых батареек, мощность динамика составляла пятнадцать ватт, и в тишине деревни, где не было никакой техники, его звук мог разноситься повсюду.

Встречая кого-то по пути, Цзиньлун объявлял в той же манере и тем же голосом, как мы уже видели и слышали:

— Председатель Мао умер!

От этой новости кто-то застывал с вытаращенными глазами, у кого-то лицо искажалось гримасой, словно от боли, кто-то качал головой, кто-то бил себя в грудь и топал ногами от горя. Потом все послушно увязывались за Цзиньлуном, и когда мы дошли до центра деревни, за нами уже растянулась длинная колонна людей.

Из правления большой производственной бригады вышел Хун Тайюэ и, завидев такое, хотел спросить, в чём дело, но Цзиньлун тут же сообщил:

— Председатель Мао умер!

Первой реакцией Хун Тайюэ было двинуть Цзиньлуну в зубы, но его кулак завис в воздухе. Он скользнул взглядом по столпившимся от мала до велика деревенским, глянул на подрагивавший от громких звуков на груди Цзиньлуна радиоприёмник, отвёл кулак, ударил им себя в грудь и издал печальный и пронзительный вопль:

— Эх, Председатель Мао!.. Покинули нас, почтенный… Как жить-то дальше будем…

Из приёмника лилась траурная музыка. Когда послышались эти неторопливые, скорбные звуки, сперва жена Хуан Туна У Цюсян, а за ней и остальные женщины громко заголосили. Они рыдали до головокружения, опускались на землю, не обращая внимания на грязь и воду, колотили руками, брызгаясь во все стороны. Кто обращал лицо к небу, закрывая платком рот, кто зажимал руками глаза, завывая на все лады.

— Мы — земля, — раздавались крики, — Председатель Мао — небо! Председатель Мао умер, и будто обрушились небеса…

Среди траурной музыки и женского плача горестные звуки издавали и мужчины, кое-кто беззвучно плакал. Услышав эту весть, сбежались даже помещики, богатые крестьяне, контрреволюционные элементы. Они стояли поодаль и тихо проливали слёзы.

Я вообще-то из животных, но тоже заразился общим настроем. Пощипывало в носу, горели глаза, но сознание оставалось довольно ясным. Я бродил среди людей, наблюдал и размышлял. В новейшей китайской истории не было человека, чья смерть оказала бы такое сильное воздействие, как смерть Мао Цзэдуна. Были такие, кто после смерти матери не пролил ни слезинки, а смерть Мао Цзэдуна оплакивал с покрасневшими от слёз глазами. Среди тысячи с лишним жителей Симэньтуни даже помещики и богатые крестьяне, которые должны были иметь зуб на него, оплакивали его смерть, а те, кого эта весть застала за работой, оставили её. Но нашлись два человека, которые не только не рыдали в голос и молчали, не проронив ни слезинки, а продолжали заниматься своим делом, готовясь к будущим дням.

Один был Сюй Бао, другой — Лань Лянь.

Мне поначалу и невдомёк было, что Сюй Бао затесался в толпу и исподтишка следует за мной. Но очень скоро я заметил его недобро поблёскивающие глазки и жадный взгляд, который с самого начала был прикован к моим крупным, с плод папайи, причиндалам. Осознав это, я испытал небывалое потрясение и негодование. Такой момент, а у этого одно на уме — как бы до моих сокровищ добраться. Видно, смерть Председателя Мао его не опечалила. Эх, думал я, вот бы донести это до тех, кто сейчас смерть Председателя Мао переживает. Разгневанные люди тут же прибили бы его, как пить дать. Жаль, по-человечески говорить у меня не получается, да и люди так охвачены горем, что никто не обращает на Сюй Бао внимания. «Ладно, Сюй Бао, — думал я, — признаться, я раньше тебя боялся, да и сейчас побаиваюсь твоих молниеносных приёмчиков. Но раз уж такой человек, как Председатель Мао, не живёт вечно, то и мне, Шестнадцатому, какой резон о жизни и смерти задумываться. Погоди, Сюй Бао, подонок, нынче вечером сойдёмся в смертельной схватке, и, как говорится, или рыба сдохнет, или сеть порвётся».

Другим человеком, кто не оплакивал смерть Мао Цзэдуна, был Лань Лянь. Все во дворе усадьбы Симэнь и за воротами горевали, а он сидел один на пороге своей комнатушки в западной пристройке и правил зеленоватым оселком ржавую косу. Эти звуки резали слух, и от них коробило: и не к месту совсем, и какой-то намёк усмотреть можно. Не выдержавший Цзиньлун сунул приёмник своей жене Хучжу, на глазах у всей деревни подбежал к Лань Ляню, нагнулся, вырвал у него оселок и с силой швырнул на землю. Тот раскололся пополам.

— Что ты за человек такой?! — процедил он сквозь зубы.

Лань Лянь прищурился, смерил взглядом Цзиньлуна, который аж трясся от ярости, и неторопливо поднялся с косой в руке:

— Он умер, а мне жить дальше надо. Вон просо косить пора.

Цзиньлун поднял у воловьего загона худое железное ведро с проржавевшим насквозь дном и швырнул в Лань Ляня. Тот даже уворачиваться не стал. Ведро ударилось ему в грудь и упало у ног.

С налившимися кровью глазами рассвирепевший Цзиньлун схватил коромысло и высоко занёс, собираясь ударить Лань Ляня по голове. К счастью, его остановил Хун Тайюэ, иначе он Лань Ляню голову бы проломил.

— Разве можно так, старина Лань! — недовольно буркнул Хун Тайюэ.

Глаза Лань Ляня наполнились слезами, ноги подкосились, он упал на колени и горестно воскликнул:

— На самом деле это я больше всех любил Председателя Мао, а не вы, щенки!

Толпа, онемев, смотрела на него в ужасе.

А Лань Лянь колотил землю кулаками, заходясь в слёзном вопле:

— Эх, Председатель Мао… Я ведь тоже из твоего народа, из твоих сынов… И землю мою ты мне выделил… И право быть единоличником дал…

Подошла плачущая Инчунь, чтобы помочь ему встать, но он словно прирос к земле.

Ноги у неё подогнулись, и она тоже опустилась на колени.

С абрикоса, как сухой листок, слетела большая жёлтая бабочка и, попорхав, опустилась на цветок белой хризантемы у неё в волосах.

Белую хризантему у нас в деревне, по обычаю, вкалывают в волосы, когда оплакивают самого близкого человека. К кусту хризантем у дверей Инчунь рванулись другие женщины, чтобы сорвать цветок и воткнуть себе в волосы. Они, видать, надеялись, что эта большая бабочка перелетит на голову кого-то из них. Но та, как опустилась на голову Инчунь, так сложила крылья и больше не двигалась.

ГЛАВА 32

Жадность Сюй Бао стоит ему жизни. Шестнадцатый гонится за луной и становится повелителем

Я потихоньку покинул двор семьи Симэнь, оставив Лань Ляня в окружении растерявшейся толпы. В толпе сверкнули гнусные глазки укрывшегося там Сюй Бао. Я полагал, что этот старый разбойник пока ещё не посмеет увязаться за мной и у меня будет время, чтобы как следует подготовиться к схватке.

На ферме уже никого не осталось, темнело, пришло время кормёжки, и семьдесят с лишним выживших счастливчиков оглашали округу голодным хрюканьем. Хотелось открыть калитки и выпустить их всех на волю, но я боялся, что они будут приставать с вопросами. Шумите, братцы, кричите, мне пока не до вас, потому что я уже вижу, как за кривой абрикос шмыгнула вёрткая тень Сюй Бао. Точнее, я почувствовал мрачную и убийственную ауру этого безжалостного типа. Голова работала быстро и напряжённо, обдумывая ответные действия. Я укрылся у себя в загоне, забившись в угол. Очевидно, это был лучший выбор: мои причиндалы прикрывала стена. Я лежал на брюхе, притворяясь, что ничего не понимаю, но в голове был готовый план: наблюдать, ждать и спокойно обдумывать свои действия. Давай, Сюй Бао, мечтаешь завладеть моими сокровищами, чтобы умять их под вино, а я хочу откусить твои и отомстить за изувеченных тобой животных.