Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ногай удовлетворённо кивнул.
— Выйдите все! — приказал он.
Льва и Варлаама хан остановил.
— Садитесь! — перейдя снова на русскую мову, указал он на кошмы около себя. — Вот, смотри, коназ! — Он поднял и потряс перед невольно шарахнувшимся в сторону Львом отсечённой косматой головой болгарина. — Видишь, коназ, этот человек был жалкий пастух! Он пас свиней! И он захотел стать царём, стать равным мне... Или тебе. Что бы ты сделал с таким? Молчишь... Ты бы казнил его! Или не так?!
— Так, светлый хан, — пробормотал Лев.
— И был бы прав. Пастух должен знать своё место. Я не стал разговаривать с пастухом. Вот ты — коназ, твой отец тоже был коназ, и твой дед. Вот ты — бек! — Грязным перстом Ногай указал в сторону Варлаама. — И я принимаю вас у себя в шатре, я слушаю ваши слова. Вы — мои гости! Но говорить с пастухом я не буду! Это унизительно для хана великой орды!
«Раз назвал гостями, значит, не тронет», — пронеслось у Варлаама в голове.
— Я много думал, коназ, о том, что ты сказал в прошлый раз. Хорошо, я дам тебе воинов. Темник Дармала поведёт их на Краков. Посажу тебя на престол королей Польши. Но запомни, коназ: если ты встанешь против меня, заодно с римским папой, то следующей у моих ног будет лежать твоя голова! Смотри и помни!
Ногай тряс перед Львом головой Ивайлы, кровь текла по пальцам монгола, багряными пятнами растекалась по рукаву пёстрого халата.
— Теперь идите! Готовь свои рати, коназ! — крикнул Ногай. — Эй, нукеры! Проводите урусов!
Ужас виденного и слышанного овладел Львом, он вышел из шатра, шатаясь и опираясь на плечо Варлаама.
«Следующей будет твоя голова!» — звучали в ушах страшные слова.
Лев начинал сомневаться в необходимости предстоящего похода на Польшу.
63.
Горестная весть о смерти отца догнала Варлаама во Львове. Принёс её кметь из бужской сотни. Не слезая с седла, Низинич помчался во Владимир. В голове не было никаких мыслей, стояла пустота — тупая, до звона в ушах. Конь нёсся берегом Буга, через холмы, балки, дубовые и буковые перелески. Возле устья Солокии Варлаам едва не угодил в болото, благо вовремя опомнился и свернул. Вскоре он выехал на дорогу, проторенную через светлый сосновый бор, перевёл дух, осмотрелся, придержал скакуна.
На похороны всё одно Варлаам не успел — оказалось, старый Низиня умер, ещё когда они были в ставке Ногая. Боярина встречала мать в чёрном вдовьем одеянии, сестра Пелагея с мужем, Сохотай, Витело, Тихон с Матрёной. Варлаам прошёл на кладбище, опустился на колени перед свежевырытой могилой с каменным крестом, обронил скупую слезу, прошептал:
— Прости, отче! Не был я с тобой в смертный час!
Вспомнилось, как подсаживал его, ещё малого дитя, отец на коня, как наставлял в дальнюю дорогу в неведомую Падую, как радовался каждому его успеху. Слово отца всегда было для Варлаама важным, главным. Сколько раз испрашивал он у Низини совета, и всякий раз получал его!
Было тяжело, не хотелось думать о чём-то постороннем, говорить, воспоминания как-то сами собой лезли в голову, и так же сами собой струились из глаз и текли по щекам слёзы. Потом и это прошло, осталась одна ноющая боль, одно горькое сожаление. Не встретились они с отцом напоследок, не простились, как подобает, не сказал старый Низиня сыну что-то важное, необходимое, то, без чего жить ему на свете будет тяжко и горестно.
Вечером, при свете свечей, вкушали кутью, поминали старика добрым словом. Что-то говорили Тихон, Витело, зять-купец.
Варлаам почти не слушал их слова — да он и так знал, о чём они говорят — думал он о том, что в жизни каждого человека бывают вот такие тягостные дни, и ещё о том, что смерть — это тоже часть жизни, это её итог и продолжение. Вот отец прошёл свой земной путь честно, служил, ходил в походы, исполнял княжьи поручения, берёг и охранял семью. И ушёл он в мир иной с чистой совестью, как и подобает доброму христианину. Про таких, как он, сказано в Библии пророком Екклезиастом: «Доброе имя лучше дорогой масти, и день смерти — дня рождения».
После, когда он вышел за ворота проводить Тихона с Матрёной, Тихон неожиданно спросил:
— А что, Варлаам, слыхал я, князь Лев татар на ляхов кличет. Правда ль?
— Так, друже.
— Дак что ж он, право слово, умом тронулся?! — Тихон в отчаянии всплеснул руками. — Поганых на христиан наводить! Куда ж такое годится!
Низинич промолчал. Нечего было ему ответить на упрёки товарища. Матрёна потянула мужа за рукав кафтана.
— Полно тобе. Не до Льва ноне. Вишь, горе какое.
Супруги ушли, исчезли за поворотом дороги в вечерних сумерках. Варлаам смотрел им вслед с грустной задумчивостью.
«Вот я не так, как отец, живу. Не по чести. Тяжек, верно, будет час смерти моей».
Он вспоминал искажённое страхом лицо Войшелга, палату в Перемышле и жалованное ему боярство, вспоминал гневное лицо Альдоны, ночь на озере Гальве, Бенедикта и пузыри на воде гродненского рва.
Всё это — грехи, тяжкие, непоправимые. Из-за грехов и боятся люди смерти, и страшатся Господня суда. Чем же искупить грехи? Молитвой. А ещё — благими делами. Но каковы они — эти благие дела? В жизни так всё перепутано и переплетено. Поглядишь, с одной стороны, кажется — это благо, но с иной, наоборот — зло. Порой отличить худое от доброго бывает столь трудно!
Погружённый в хаос мыслей и переживаний, Варлаам медленно побрёл назад, к воротам родительского дома.
64.
Из-за поездки во Владимир и последующих сороковин по отцу Варлаам запоздал к началу похода. Меж тем галицко-волынские рати вместе с туменом Дармалы вторглись в Польшу и заняли Сандомнр. Навстречу им из Кракова выступила кованая шляхетская рать.
Низинич с ополчением из Бужска и Перемышля поспешил по дороге на Тарнув. По левую руку в вечерней мгле темнели мрачные отроги Бескид. На душе было беспокойно. Тревога ещё более усилилась, когда они миновали начисто разорённую, сожжённую польскую деревню. Всюду лежали трупы крестьян, пронзённых татарскими стрелами, заколотых копьями,
